«Только искусственный интеллект не грустит об утраченном времени»: Юрий Поляков о ностальгии и книге «Совдетство»
В субботу на Московской международной книжной ярмарке советский и российский писатель, сценарист и общественный деятель Юрий Поляков представит свой сборник прозы «Совдетство».
В интервью RT автор рассказал о книге и поделился собственными воспоминаниями, связанными с детством в СССР. Также Поляков порассуждал о проблеме современных подходов к воспитанию детей и объяснил, почему многие другие литераторы пишут о жизни в Советском Союзе в негативном ключе.
— Первым делом хотелось бы понять, как вы сами характеризуете «Совдетство». Это роман, повесть, сборник рассказов?
— Это сборник прозы, куда вошли большая повесть «Пересменок» и рассказ «Пцыроха», воспринимающийся как своего рода вступление, пролог к теме. А «Совдетство» — название всего цикла, который я надеюсь продолжать и уже этим занимаюсь.
— Сюжет книги, очевидно, основывается на событиях вашего детства. Есть ли в «Совдетстве» место выдумке, или вы описываете только то, что происходило взаправду?
— «Взаправду» — это прерогатива политиков. Любой писатель, если он не сумасшедший, основывается в творчестве на реальных событиях, в которых участвовал сам, которым был свидетелем, о которых слышал от других. Всякая фантазия прочно привязана к жизни, как воздушный змей к земле. По-другому не бывает даже у визионеров. Я для себя давно сформулировал принцип «вымышленной правды». Суть: этого не было, но вполне могло быть. Собственно, это и есть старый-добрый реализм, но обогащённый открытиями модерна и постмодерна. Кстати, с манифестом «нового реализма» я выступил ещё в 1995 году в предисловии к альманаху «Реалист». К сожалению, мои последователи забывчивы и склонны к цитированию без кавычек…
— Почему вам было важно рассказать именно об этом периоде — советском детстве?
— По трём причинам. Во-первых, моему герою в августе 1968-го без малого 13 лет и он кое-что уже соображает даже во взрослой жизни. Во-вторых, те годы — пик социализма, вершина советской цивилизации, поэтому тем заметнее не только «наши достижения», но и «узкие места», которые в конечном счёте погубили СССР. В-третьих, 1968-й стал своего рода каиновой печатью Советского Союза, хотя введение войск Варшавского договора в союзную Чехословакию по просьбе тамошнего руководства было гораздо логичнее и закономернее, чем, скажем, бомбёжки и расчленение Югославии силами НАТО. Но мы до сих пор каемся, а они даже не думают признавать свою вину. Интересно, правда?
— Говоря о детстве в годы СССР, что вы в первую очередь вспоминаете? Что для вас характеризует те времена?
— В первую очередь я вспоминаю своё ощущение от того времени, и оно, это ощущение, радостное. Далее следуют подробности, которых, как оказалось в процессе работы, память сохранила великое множество. Я вспоминаю людей, которые давно умерли, но в моей памяти они живы и говорят со мной, как когда-то. Улыбаются. Шутят. Сердятся. Мне иногда кажется, что река текущего дня впадает в некое подземное озеро прошлого, где сохранено всё — даже полёт бабочки-лимонницы, так и не пойманной тобой в пять лет из-за дырявого сачка. С помощью памяти можно нырнуть в это подземное озеро и плавать там с открытыми глазами.
— Чем, на ваш взгляд, сегодня особенно отличается детство русских дошкольников и школьников от того, каким оно было в годы, описанные в книге?
— Есть внешние, бросающиеся в глаза различия. Например, гаджеты… Гаджетами моего детства были пластмассовые прозрачные коробочки, где катались крошечные шарики, которые, поворачивая коробочку под разными углами, нужно было закатить в лунки… А теперь! С ума сойти! Я описываю «Детский мир» как страну волшебного изобилия игрушек. Но ведь нынешний ассортимент самого заштатного торгового центра в этом отношении несравненно богаче. Однако для отношения ребёнка 1960-х к окружающей действительности это не имело значения, он ведь не подозревал, что бывают игровые приставки, и что, вставив в компьютер флэшку размером с ириску, можно, не отрываясь, смотреть мультфильмы до самой пенсии… В нашем детстве гораздо активнее присутствовало государство, оно вмешивалось в воспитательный процесс, пытаясь выращивать «советских людей». Отчасти ему это удалось. Хорошо это или плохо? Не знаю. Могу лишь предположить, что полный уход государства из сферы воспитания ведёт к катастрофе.
© Предоставлено издательством АСТ
— Как вы считаете, какое представление о советском детстве сложится у миллениалов и ещё более молодых читателей после прочтения вашей книги?
— Надеюсь, позитивное. Впрочем, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся». Да и не надо предугадывать. Как только писатель начинает это делать, он становится рабом схемы. Уверен, авторы книг, которые служили мне образцами (И. Шмелёв — «Лето Господне», А. Толстой — «Детство Никиты», Л. Кассиль — «Кондуит и Швамбрания») никаких конкретных воспитательных задач перед собой не ставили, они просто оживляли милое прошлое с помощью слова. А вот Максим Горький ставил идеологические задачи в своём «Детстве», напирая на «свинцовые мерзости царизма». И это ощущается. Я как-то побывал в Домике Каширина, деда писателя, в Нижнем Новгороде, и экскурсовод, чуть не плача, уверял нас в том, что на самом деле ранние годы писателя, проведённые под этой крышей, вовсе не были такими кошмарными… Но это уже вопрос авторской оптики.
— Очевидно, что за прошедшие десятилетия изменилось и отношение к воспитанию детей. Может быть, что-то в современных подходах к воспитанию вам категорически не нравится?
— Мне кажется, превратив в фетиш «свободу личности ребёнка», взрослые в духе нашей гедонистической эпохи попросту свалили с себя массу забот и обязанностей. Свобода, сознаемся, — этого всего лишь приемлемая степень принуждения.
Вступая в жизнь, маленький человек с самого начала, с пелёнок, несвободен. Личность, как это ни вызывающе ныне звучит, формируется и с помощью ограничений, запретов, поощрений и наказаний.
Когда в очередной раз мы изумляемся, откуда взялся новый сопливый стрелок, явившийся с дробовиком в школу или вуз, то как-то забываем: преступный замысел и само преступление — не что иное, как извращённо понятая свобода личности…
— У меня сложилось впечатление, что вы стремились создать в книге благополучный образ советского детства и того времени в целом. В процессе работы над ней вы не предавались ностальгии, не увлекала ли она вас?
— Скажу так: 1960—1970 годы для советского общества в самом деле были эпохой благополучия, достатка, причём, фактически для всех слоёв. Моя неграмотная бабушка, получая мизерную пенсию, ни в чём не нуждалась. Впрочем, купить норковое манто или съездить в Карловы Вары ей тоже в голову не приходило.
Стабильность и застой, по сути, синонимы. В ту пору бомжей и пенсионеров, роющихся в помойных баках, я не припомню. Кстати, и русская деревня в те годы впервые за столетия зажила вполне прилично. Об окраинах империи я даже не говорю, там, за редкими исключениями, уровень жизни был в два-три раза выше, чем в так называемом «Нечерноземье». Поговорите с простым пожилым грузином, армянином, литовцем о советских временах, и вы услышите такую ностальгическую тоску о временах «египетского плена», что плакать захочется. Ностальгировал ли я, когда писал эту книгу? Конечно… Только искусственный интеллект не грустит об утраченном времени. Я человек и грущу безмерно…
— Есть ли что-то в атмосфере, поведении окружающих, быту и событиях, к чему вы изменили своё отношение, погружаясь в эти воспоминания в нынешнем возрасте, по сравнению с тем, как оно выглядело при детском восприятии?
— Конечно, на многие вещи я гляжу теперь по-другому. Например, в 12-летнем возрасте идея коммунистического общества, обещанного в 1980 году, мне казалась вполне осуществимой. Впрочем, у меня возникали некоторые вопросы. В частности, если такси станет бесплатным, то кто же тогда захочет ездить на трамвае?
В ту пору очереди за продуктами, вещами, автомобилями казались мне нормальной частью жизни, теми трудностями, которые преодолеваешь, почти не замечая. Однажды я спросил моего мудрого дядю Юру Батурина, можно ли сделать так, чтобы очереди исчезли? Конечно, ответил он, надо в два раза сократить зарплаты. «Сколько я тебе обещал подарить на день рожденья?» — «Пять рублей». «Я дам тебе два с полтиной — и очередей не станет. Хочешь?» — «Не хочу…». Теперь очередей почти нет. Вы стали счастливее от этого? Я — нет.
© Предоставлено издательством АСТ
— На кого рассчитана книга — на ваших ровесников, которые могут сравнить воспоминания и, может быть, испытают ностальгические чувства, или на более молодых читателей, не заставших те времена, а теперь получивших возможность побольше узнать о них?
— «Совдетство» рассчитано, конечно, прежде всего на читателей старшего поколения, которые ещё помнят советские времена. Но, думаю, моя новая вещь заинтересует ту часть молодёжи, которая по-настоящему хочет разобраться в сегодняшнем дне, а без знания прошлого понять настоящее невозможно. Для примера могу сказать, что в моём классе, в обычной школе учился сын заместителя министра — не помню уж там чего. Сегодня такой мальчик учился бы в Итоне, а потом вложил бы украденные отцом деньги в экономику Англии, чтобы получить рыцарское достоинство из рук королевы. В наше время даже ехидным фантастам Стругацким такое в голову бы не пришло.
— Читали ли книгу ваши внуки? Какие у них впечатления?
— Нет, не читали, так как она ещё не вышла, а рукописи я им не даю. Надеюсь, прочитают с интересом и пользой для себя. Внуку Егору — 18 лет, внучке Любе — 16. Самое время!
— В прологе к «Совдетству» говорится о вашем довольно негативном отношении к произведениям других авторов о советском детстве. Тем не менее, наверное, кому-то те годы запомнились именно такими. Как вы считаете, с чем это связано — с разными окружающими условиями или с личным отношением авторов?
— Вопрос непростой и с литературой он связан лишь отчасти. Среди человеческих типов есть и такой, который я для себя называю «мракофилы». От условий существования, обеспеченности их взгляд на жизнь почти не зависит. Такая биохимия мозга. Они всегда в первую очередь видят вокруг только плохое, а свои неудачи связывают с чем угодно — с социальным строем, климатом, масонским заговором, но только не со своими скромными талантами и низкой работоспособностью. Даже удачу они воспринимают как изощрённую форму глумления проклятой реальности над несчастным индивидуумом. Полагаю, в раю они будут страдать из-за отсутствия грязных сортиров — символа безобразного мироустройства.
По странной традиции в литературу чаще всего идут именно «мракофилы». И несмотря на то, что по преимуществу выросли они в благополучных по советским меркам семьях, учились чаще в спецшколах, окончили престижные вузы, имели интересную работу, им всё плохо…
В пионерском лагере, сатрапы, заставляли ходить строем, в институте — ездить на картошку… Ну что за страна! На лето не пускали к бабушке в Хайфу. Они убеждены, что «железный занавес» опустили исключительно для того, чтобы досадить именно им. Во время ковидной изоляции вообще никуда никого не пускали. И что ж теперь, проклясть «эту страну» «от южных гор до северных морей»? Одно слово: «мракофилы». Но именно такие мрачные, даже патологические фэнтези на темы жуткого советского детства ныне всячески продвигаются, переводятся на языки, поощряются премиями, причём за счёт казны. Зачем? Ведь, по моим наблюдениям, те, кто ненавидит советское прошлое, терпеть не может и нынешнюю, путинскую Россию. Такая интересная выходит закономерность.
— Есть ещё книги, в которых, на ваш взгляд, о детстве в то время рассказывается объективно?
— Конечно. Их немало. Назову хотя бы книжку про Димку Бобрикова прозаика Сергея Чуева. Но, как ни странно, именно такие позитивные произведения упорно не замечает ангажированная критика, на них не обращают внимания премиальные жюри. Складывается впечатление, будто читателей сознательно уводят в сторону. Зачем? Честно говоря, культурная политика нашего государства иной раз напоминает мне игру «Угадай мелодию»!
— Если представить, что спустя ещё несколько десятилетий вы будете писать о 2010-х, что вы обязательно упомянете? Какие явления необходимы для понимания настоящего времени будущими поколениями?
— Советский проект — это попытка добиться социальной справедливости за счёт свободы. Нынешний проект (если он есть) — это достижение свободы за счёт социальной несправедливости. А современный ребёнок очень остро ощущает классовое неравенство. Но об этом у нас пока писать не принято…
Виктория Беликова
