Дмитрий Ольшанский: Дефицит памяти, или Высокая гора брошенного и бесхозного прошлого
Принято думать, что нынешняя Россия живёт в прошлом. Принято с некоторой издёвкой говорить, что мы, мол, не любим и не видим будущего, что в то время, как трижды величайший какой-нибудь Илон Маск, слава ему, уже буквально запускает ракеты на Марс и только что не встречается с зелёными человечками, — мы всё копаемся в пыльной старине, ну не позор ли.
А я скажу: у нас мало прошлого.
А я скажу: Россия живёт словно бы на высокой горе своего прошлого, которое, однако, никак не используется в её символическом, топографическом, образовательном и даже, извините, пропагандистском обиходе, а если используется, то в катастрофически малых дозах.
Можно даже сказать, что чуть не единственное прошлое, которое официально дозволено нам к постоянному употреблению — это события 1941—1945 года, ну и ещё некоторые кусочки советской истории по соседству. Нет, я вовсе не хочу сказать, что та война, которая в России одна не нуждается в уточнении — какая именно, «война», да и всё, — не заслуживает общенационального почитания. Напротив, прекрасно, что в связи с ней удалось теперь сделать многое, что невозможно было в двадцатом веке: организовать грандиозную — и в то же время открытую для народа архивную базу, опубликовать все те свидетельства, что ранее не проходили цензуру, найти и перезахоронить тысячи лежавших по лесам, на самом высоком государственном этаже отметить не только победы, но и Ржев, наконец.
И всё-таки хочется ещё что-нибудь к ней — нашей главной войне — прибавить.
О, сколько всего можно было бы осуществить, что происходит сейчас с огромным трудом и преодолением разнообразных преград, в час по чайной ложке, когда бы институт памяти и оживление этой нашей недвижно лежащей горы прошлого — имели бы иной масштаб.
Восстановить сотни храмов, что и сейчас — через тридцать с лишним лет христианского возрождения — остаются стоять среди джунглей сорного леса, распадаясь осколками битого кирпича. Есть в этих грустных списках шедевры, которые надо срочно спасать от окончательного разрушения, как знаменитые околотверские церкви Львова, Краснохолмский монастырь, некоторые объекты Новгорода или ярославская Курба. Есть менее значимые, но от того не менее пленительные места, достойные новой жизни, как многие памятники классицизма, потерянные в костромской глубине. Есть то, что отчаянно ждёт реставрации — как ростовский Успенский собор или Троицкий собор Макарьевского монастыря. Есть и погибшие храмы такого значения, что следовало бы попытаться их вдумчиво воссоздать — и два московских пустыря, оставшихся от бессмысленной гибели допетровского барокко, на Ильинке и на Покровке, напоминают об этом.
Восстановить хотя бы несколько десятков самых известных и самых горьких в своём постепенном исчезновении усадеб. Большинство — не получится, утрачен тот способ жизни, что производил прежнего, а не рублёвского барина, но лучшие из них, те, от которых ещё что-то осталось — Никольское-Урюпино, Ярополец Чернышёвых, Отрада-Семёновское, Зубриловка, Надеждино, Ляличи, Пущино-на-Наре или Пущино-на-Оке — могли бы сделаться выставочными пространствами для тех нескончаемых «фондов», что музейные Плюшкины извлекают на свет раз в двадцать лет, жалуясь, что нет места. На фоне каких-нибудь гадких и очень дорогих «технопарков» с «инновационными центрами», что у нас бесконечно втыкают везде, а потом они стоят полупустыми, такое возрождение — это деньги весьма умеренные.
Восстановить здравую, осмысленную топографию русских городов, так до сих пор и загаженных массовыми убийцами, террористами и просто никчёмными атрибутами и божками коммунистической религии, всеми этими Халтуриными и Землячками, Войковыми и Атарбековыми, 10-летиями Октября и Карлами-Марлами, упрямо составляющими ближний мир уже новых поколений, которым полезнее было бы жить на улице Фёдора Чижова или Марии Морозовой, Ивана Аксакова или Константина Леонтьева, авось и просочится однажды к ним знание о том, кто были эти люди, и что у нас вообще-то имелась большая национальная культура, а не одно только «столетие органов советской милиции».
Восстановить кладбища — заросшие, используемые как удобные и безнадзорные помойки, а то и просто снесённые Советской властью, которая их особенно ненавидела, поскольку в храме можно ещё было устроить ремонт тракторов или склад зерна — на что он ещё годен, храм, — а вот могила это предмет окончательно бесполезный. Убрать мусор — проще и нужнее всего, но как славно было бы и придумать какую-то не слишком дорогую, в нескольких типовых, но не раздражающих глаз грубостью или аляповатостью вариантах, форму новых надгробий для тех некрополей, что были обращены в пустоту — в монастырях, в дурацких скверах. У нас повсюду лежат генералы и архиереи, градоначальники и фабриканты, дипломаты и путешественники, само существование которых советский вандализм постарался — модное американское словцо, и очень подходящее, — закэнселить, отменить. Но не лучше ли отменить коммунистического вандала, а памятники, с именами и достижениями погребённых, — вернуть взгляду прохожего.
Восстановить всю архитектуру национальной истории, разнообразную и прекрасную. Битвы, о которых нельзя вспоминать, так как мы этим тут же кого-то «обидим» (хотя сами эти «обиженные» вовсе не имеют помех публично отмечать что угодно). Земли, которые запрещено считать своими, так как сто лет назад очередной Совнарком подарил их соседней республике. Мемориалы русским писателям, офицерам, царям и святым, вместо которых у нас везде имеются так остро необходимые нам Абай Кунанбаев, Ислам Каримов, Индира Ганди, Фридрих Энгельс, Эрнст Тельман и Хо Ши Мин. Бывшие деревни, куда развитие прогресса, быть может, когда-нибудь и позволит вернуться уставшему от мегаполиса человеку, и которые можно было бы выделить среди запустения знаками, посвящёнными жертвам коллективизации. Уездные города, вернуть которые к жизни стоило бы перемещением туда университетов — на манер англосаксонского кампуса. Забытые в лесах лагерные пункты, где пострадало так много тех, у кого не осталось потомства, и кого некому помянуть, если это не сделают сообща нация и государство.
Россия, повторяю, это высокая гора брошенного и бесхозного прошлого.
И внутренний масштаб человека, которому подарили бы возможность подняться на эту гору, — вырос бы как потолок квартиры из предреволюционного дома в сравнении с хрущёвкой.
Но вместо этого он узнаёт, что очередной Хлестаков думает лететь на Марс.
