«Я разговариваю с ним каждый день». 26 июня первому главе ДНР исполнилось бы 46 лет. «Антифашист» встретился с его мамой

Сегодня день рождения Александра Захарченко — первого главы ДНР, по-настоящему народного лидера, ставшего символом Донбасса. «Антифашист» встретился с его мамой, Тамарой Фёдоровной, чтобы разузнать, как воспитать того, кому поверят и за кем пойдут люди в переломный момент истории.

Каким он был в детстве, о чём мечтал и кем хотел стать? Как ему работалось на посту главы воюющей республики? Он предвидел, что его убьют, и говорил об этом маме, но, тем не менее, не покидал ДНР — почему так было? Ответы на эти и другие вопросы мы попытались найти в нашей беседе. Фоном искреннего и глубоко личного разговора стали разрывы снарядов за окном, а наиболее часто звучавшими словами были «любовь» и «обняла, поцеловала».

— Каким Саша был в детстве?

— Он был первым ребёнком в семье, и это была такая радость, такое счастье! Возле него всегда было много детей — и когда он был совсем маленьким, ходил в детский сад, и когда подрос. Дети к нему тянулись. Наверное, в этом есть и моё участие тоже. Он в детстве плохо кушал, когда был сам, а в компании мог что-то съесть. И я звала всех его друзей к нам обедать, они уже знали время обеда и сами прибегали к нам под калитку — сядут на лавочку, ножками болтают и ждут, когда я накрою. Я очень много пекла, меня на работе из-за этого даже называли «ходячий пирожок». И я всегда угощала всех его друзей, он брал с собой в школу и «орешки», и «грибочки» печёные, всех деток там угощал.

Он очень любил читать. Как-то время обеда, ребята уже собираются возле калитки — а его нет. Нет и нет, и ребята не знают, где он. Мы стали беспокоиться уже, пошли его искать — и тут он сам идёт навстречу с огромным пакетом книг, самых разных. И учебники, и художественная литература. Некоторые книги совсем старые, грязные. Я говорю: «Сашенька, ты где был?». «Мама, я книги себе подбирал», — отвечает. Пришёл домой, сразу открыл «Новейшую историю» — а она такая толстая была — и читал, то на локоточек ляжет, то сядет, то на корточках, и всё читает, не может остановиться. Я его в такие моменты никогда не отвлекала, потому что вижу, что ему интересно.

Сашенька с пяти лет знал «Бородино». Папа прочитал ему, и он каким-то образом запомнил. Проходит какое-то время, слышу, он на улице рассказывает его друзьям. Я своим ушам не поверила, бросила все свои дела домашние, стою в сторонке, слушаю. Вечером Володе рассказала, он тоже не поверил, говорит, мол, как так, всего пять лет же? Зовёт его к себе, говорит: «Сашенька, что-то я подзабыл „Бородино‟, напомни-ка его мне». А он встал, как солдатик, грудь вперёд, важный такой — и от начала и до конца прочитал наизусть. Володя закурил, он тогда ещё курил, говорит: «Какой ты молодец, сынок!». Я подошла, обняла, поцеловала, говорю: «Сашенька, теперь мы с тобой будем много читать, много писать». Когда он пошёл в школу, он знал все буквы, считал до 100. Мы много с ним занимались, и ему это очень нравилось, это было не через силу. Ему нравилось узнавать новое. Моя мама очень много с ним занималась, очень много ему рассказывала, он очень любил слушать истории из её жизни.

Учился он хорошо. У меня в Артёмовске осталась целая папка с благодарностями — нас с Володей благодарили за то, что мы его хорошо подготовили к школе, он ездил в лагеря, колхозы, оттуда много грамот привозил. Я собирала эту папку, думала, покажу внукам, но, к сожалению, она осталась в Артёмовске, потому что мы очень быстро оттуда уезжали, совсем ничего с собой не взяли, даже свои документы.

Ребята за ним тянулись, девчонки тоже. Про девчонок один случай расскажу. У нас жили две девчонки рядом, такие хорошенькие, беленькие, чистенькие, просто куколки. Если бы я сейчас их встретила, я бы очень рада была. И вот подбегают они к калитке, зовут Сашу. Он выходит, поговорил с ними немного и возвращается домой — а у самого щёчки розовые, горят, губки прилипли одна к другой, волнуется. Я спрашиваю, что произошло. Он говорит: «Мама, я от тебя ничего не скрываю, они мне признались в любви, обе. А я ответил, что люблю их обеих. И они убежали». И такой он у меня красивый в этот момент был... Я вспоминаю эти моменты сейчас, когда он уже взрослый был, когда женился, думаю, почему мы так мало виделись? Вечно эти проблемы, куда-то летим, куда-то спешим, куда-то торопимся...

— Кем он хотел стать?

— Военным. Наверное, это у нас семейное. Брат моей мамы был военным, бабушкин брат, Василий Петрович, тоже был военным, у него много наград. У Володи отец был военным, получается, это Сашин дедушка. Он служил в Германии, в Белоруссии. Володя жил среди военных. Моя мама пережила войну и очень много рассказывала ему об этом. Он очень любил слушать эти истории, они на него производили огромное впечатление.

Он в детстве очень любил играть в военных: расставит солдатиков на ковре, у него было сразу несколько армий. А если их не хватало, брал спички — с красными головками это одна армия, с зелёными — другая. Как-то у меня закончились спички на кухне, я взяла пару штук из его коробочки. Через какое-то время он бежит ко мне весь в слезах, губки трясутся, слёзки крупные катятся, кричит — до сих пор этот крик помню: «Мама, мама, зачем ты забрала у меня спички? Это же не спички, это люди были!». И это такая трагедия была для него! Я его пытаюсь успокоить, обнять, поцеловать — он ни в какую, любовь мою не принимает, рыдает безостановочно. «Сашенька, я тебе завтра 10 коробок куплю!», — говорю ему. А он: «Нет, мне только эти были нужны!». Весь вечер проплакал. На следующий день успокоился немного, я купила ему обещанные 10 коробков, мы с ним помирились. Он мне говорит: «Мамочка, я глянул на тебя, ты такая расстроенная — мне тебя так жалко стало!». А я ему говорю: «А я смотрела на тебя, и у меня сердце кровью обливалось — неужели для тебя эти спички были так важны?». Он мне отвечает: «Ну это же не спички были, это мои солдаты, у нас с ними были планы, мысли, и всё рухнуло в тот момент». Я его обняла, поцеловала, так мы окончательно помирились.

Он всё любил военное — и книги, и фильмы, и журналы.

— Но на военного он не пошёл учиться?

— Нет, не пошёл, потому что нужно было становиться на ноги, кормить семью, а военное дело тогда было в большом упадке — не то, что сейчас. Но он всё равно стал военным в итоге. И то, что он постоянно носил военную форму, берцы — он действительно себя так ощущал, он внутренне был военным, с детства.

— Когда в Донбассе началась Русская весна, и Саша примкнул к этому народному движению — вы как к этому отнеслись?

— Мы с мужем очень поддерживали людей. Нет, мы не ходили на митинги, потому что жили в селе под Артёмовском, но мы следили и по телевизору за этим, и в интернете. Мы даже не верили поначалу, что что-то получится, что люди на самом деле встали, расправили плечи, сказали своё слово. Что выступили против насильственной украинизации этой, стали бороться за свои идеалы, ценности. Когда узнали, что Сашенька в этом движении, мы ему не препятствовали, наоборот, поддерживали. Очень гордились, когда узнали, что он стал главой республики. Очень! Созванивались с ним постоянно, всегда ждали его звонка, писали друг другу.

— Но вы всё равно оставались жить в Артёмовске?

— В селе под Артёмовском, в Дроновке. Мы купили там дачу на Северском Донце. Володя 35 лет проработал в шахте, ему хотелось на пенсии жить на свежем воздухе, заниматься пасекой, выращивать виноград, рыбачить. Мы сейчас много болеем, а тогда мы даже не болели совсем — чистый воздух, липовый чай, травы, варенье, колодезная вода, тишина, покой. Это село, поэтому политикой там никто не интересовался совсем, никто не знал, кто мы такие, потому что фамилия же у нас довольно распространённая. Наверное, мы бы там и оставались, но Сашенька узнал, что нас ищут и за нами хотят прийти, поэтому провернул быстро операцию, чтобы нас оттуда тайно вывезти. Мы уехали 9 ноября 2016 года — прямо в домашней одежде, мы даже не успели взять свои документы, всё бросили, заскочили в машину, которая за нами приехала, и уехали. И оказалось, что не зря — через неделю нас вычислили и пришли за нами, правда, не на дачу, а в квартиру в Артёмовске.

Я никогда не забуду нашу первую встречу в Донецке. Он меня крепко-крепко обнял — а вокруг было очень много людей, солдаты, но мы обнялись крепко-крепко и очень долго так простояли молча, минут десять. И только звонок его отвлёк, он говорит: «Мамочка, извини, не могу не ответить». Только тогда отошёл от меня, а у самого смотрю, слёзки катятся, и у меня тоже. Потом он мне говорит: «Мама, хочешь, я тебе покажу свою ногу?». Снимает ботинок, а там настолько всё плохо, я говорю: «Сыночек, как же ты ходишь, это же адские боли?!». А он говорит: «Мамочка, как же мне больно, иногда даже терпеть нет никаких сил, такая боль». Потом обулся быстро, слёзы смахнул. Мы сели за стол, и он говорит: «Спасибо Господу за то, что вы живы и здоровы, за то, что мы наконец-то вместе». И это было такое счастье...

— Как ему работалось в должности главы воюющей республики?

— Я бы сказала, что это была даже не работа, это была его жизнь. Он не различал, что вот это я иду на работу, а вот это — отдыхаю. Он приходил в два часа ночи, в четыре — в пять уже уходил, я даже не знаю, когда он спал. Он жил этой работой. Ему было трудно, иногда очень трудно, но он старался. Постоянно учился, советовался с людьми, читал. Мы его поддерживали, как могли. Я всегда его просила быть очень внимательным к старикам, к инвалидам, к маленьким детям. Никогда их не обижать, заботиться. Когда он был маленьким, его бабушка, моя мама, много рассказывала о голоде во время войны и всегда очень аккуратно собирала крошки хлеба со стола, никогда не выкидывала, если оставался кусочек хлеба, сушила сухарики. Очень бережно относилась к хлебу. Мы с ним об этом как-то вспоминали, и он сказал: «Мамочка, пока я на этом посту, хлеб дорожать не будет». И сдержал своё обещание. Я просила его никогда ни на кого не кричать, все проблемы решать с любовью, с лаской. Смотрю телевизор, как он бабушек, деток обнимает, раненым помогает — мне так хорошо на душе от этого было. Он любил людей, любил солдат, всегда старался их выслушать, помочь. Он очень хотел, что Донбасс процветал — чтобы старики получали достойную пенсию, работающие — зарплату, чтобы предприятия работали. При нём было очень чисто — он очень за этим следил, чтобы не было мусора, чтобы трава была покошена. Любил чистоту.

Самым страшным было то, что смерть за ним ходила по пятам. Он чувствовал, что его убьют. Он это знал. Так мне и сказал: «Мама, меня скоро убьют». Я расплакалась, говорю: «Сынок, что же ты такое говоришь матери, ты думаешь, мне легко это слышать?». А он повторяет: «Мамочка, меня скоро убьют». Обнял меня, поцеловал и пошёл...

— Он был верующим человеком?

— Да, он был верующим. Молился, я его этому научила, ходил в церковь. Сам ходил, мы вместе с ним ходили. Да, он верил.

— А вы что-то чувствовали?

— Я чувствовала. Месяца за два перед тем, как ему погибнуть, мне стали сниться плохие сны, и такое состояние, что как будто я его хороню. Просыпаюсь в холодном поту, молюсь, никому не рассказываю, чтобы не сбылось. Я пошла в церковь, стала молиться, а потом поставила свечечку за здравие ему — а она раз, и согнулась. Я её выравниваю — она гнётся, я выравниваю — она гнётся. Купила другую — то же самое, ставлю, а она клонится... Я испугалась, подошла к батюшке, рассказала. Он спрашивает: «Кто у вас воюет — муж или дети?». Я говорю: «Дети». Он так долго-долго на меня посмотрел, руку мне на плечо положил и говорит: «Крепитесь, мамочка, держитесь. Терпения вам и сил». Почитал молитву, перекрестил меня. И ничего не сказал, что это могло значить. Я думаю, он всё понял, просто пожалел меня тогда...

— Вы не пытались уговорить его уйти с этого поста, когда почувствовали, что может случиться что-то плохое?

— Когда пошли разговоры о вторых выборах, о втором сроке, я попыталась — так, с подходом — поговорить с ним. «Сашенька, сынок, может быть, ты передашь власть кому-то другому? Ты уже четыре года работаешь, пусть кто-то другой теперь будет. А ты с нами побудешь: мы уже пожилые, ребёнок растёт и тебя не видит, просыпается — тебя уже нет, засыпает — тебя ещё нет». А он заулыбался, обнял меня и говорит: «Мамочка, как я могу оставить всё, если люди мне поверили, пошли за мной? Как я могу их бросить, ты об этом подумала? Нет, мама, эта ноша до конца моих дней. Никуда я не уеду, никогда я свой народ не брошу, не предам. Как будет — так будет».

А когда сказали, что он погиб, это был удар... Сначала позвонил младший сын, Сергей, сказал, что Сашеньки больше нет. Как он плакал, как он кричал... Я сознание потеряла. Приду в себя ненадолго, и снова теряю. Кричу: «Скажите, что это неправда!». И сознание теряю снова. За нами машина приехала, и чтобы меня довезти, меня солдаты немножко обманули: сказали, что он тяжело ранен, но жив, и мы едем к нему в реанимацию. Я в это поверила, собралась с силами... так доехали до его дома. Только подъехали, я сразу всё поняла — там уже много людей собралось, много машин стояло... Это так несправедливо, когда родители хоронят детей, так не должно быть! Это они должны нас хоронить, а когда мы — это так ужасно, эту боль нельзя передать, нельзя описать словами. Ой, какое же это горе... Нам всем так его не хватает...

Потом похороны, девять дней, сорок дней. Я на людях ещё как-то держалась, а когда сама оставалась, криком кричала. Мы хотели на себя наложить руки. Особенно я. Я не хотела жить. С ним моя жизнь закончилась.

Потом ещё одна беда пришла — мы остались без крыши над головой. Мы жили на съёмной квартире, своей у нас не было. Подходит время платить за аренду, а у нас денег таких нет — пенсии небольшие. Сына нет, денег нет, постоянные таблетки-таблетки-таблетки... Младший сын тоже у тёщи живёт. Куда нам идти?

— Как так получилось, что у вас не было своей квартиры? Это кажется просто невероятным...

— У нас квартира и дача остались в Артёмовске. В Донецке на тот момент, когда мы приехали сюда в 2016-м, у нас ничего не было. Сашенька предлагал нам купить жильё. Я говорила: «Саша, ну какое жильё нам? Посмотри, сколько людей без квартир, сколько солдат без жилья? Мы как-то проживём, война закончится, тогда об этом поговорим». И мы поселились на съёмной квартире, он за нас платил — нас это устраивало. Нам многие люди говорили, что надо, чтобы он вам купил квартиру, в том числе и его секретарь, Елена Ивановна. Говорила, у него все всё просят, с утра до ночи очередь в приёмной стоит — каждому что-то надо. «Только вы ничего не просите, при этом у вас ни квартиры, ни машины», — так говорила. Я ей отвечала: «Мы родители, мы не просить должны, а давать. Война закончится, тогда будем думать об этом вопросе».

И когда Сашеньки не стало, мы остались в съёмной квартире. Мы уже даже думали, чтобы ехать в Артёмовск, мы понимали, что нас там сразу арестуют, но у нас просто не было никакого выхода. Так мы сентябрь-октябрь промаялись, а в конце ноября Денис Пушилин подписал указ — он узнал о нашей ситуации — чтобы родителей первого главы обеспечить жилплощадью. После этого нас пригласили в соцобеспечение, и как-то пошёл процесс. Нам нашли квартиру, и Пушилин, и Сашенькины друзья помогли нам — вот эту квартиру нам купили, и тут уже всё было, мебель, всё, что нужно для жизни, потому что у нас самих не было же ничего совсем.

— Когда Саша был жив, у вас была охрана, водители?

— Нет, никакой охраны у нас не было совсем. Мы ходили в магазин, на рынок, ездили в транспорте, машины на тот момент у нас не было. Сашенька подарил нам машину буквально за пару недель до гибели. Володя окончил водительские курсы, сказал, что водитель ему не нужен, он всё будет делать сам, и Сашенька купил ему машину. Она, правда, была не новая уже, но мы довольны, и вот до сих пор на ней ездим. Вот это единственная материальная память, что нам осталось от сына. Нам даже один человек предлагал обменять её на совершенно новую, но мы сказали — нет, это память о сыне, будет наша. Пока мы живы, она будет наша.

Сейчас мы живём также — ходим сами в магазин, в больницу, нет у нас ни охраны, ни водителей, в этом плане ничего не поменялось. Сашины друзья нас навещают, внимание нам уделяют. На концерты зовут, вот недавно памятник Сашеньке в Шахтёрске открыли, Денис Пушилин нас приглашал на это мероприятие.

И как-то так живём. Я каждое утро прихожу сюда, в эту комнату, здороваюсь с его портретом. Зажгу свечечку под портретом, поставлю. Поговорю с ним, расскажу, как день прошёл, куда ездили, где были, поговорю — и мне как-то легче становится. Иногда так получается, что садимся обедать, я ставлю приборы на стол: вроде, ставлю два — Володе и себе, потом забываю и добавляю третий. И тогда я говорю: «Сашенька, это, наверное, ты к нам в гости пришёл пообедать». Очень тяжело, очень тяжело, очень тяжело...

— Если бы можно было вернуться в 2014 год, вы бы что-то поменяли?

— Чтобы я сейчас ни ответила, он всё равно бы прошёл этот путь. Конечно, как мать, наверное, я пыталась бы его удержать. Конечно, надо было предвидеть, что всё так закончится — такая обстановка тяжёлая была, столько зла в его сторону шло, столько людей разных вокруг него крутилось — не знаешь, кому верить, кому нет. Но я точно знаю, что он снова прошёл бы этот путь. Донбасс — это его судьба.

---

Два года назад, 26 июня 2020-го, отец Александра Захарченко Владимир Николаевич посвятил сыну стихотворение.

В этот день я с вами, я живой!
Хоть и не вернусь к себе домой,
Хоть и не спрошу тихонько я —
Как вы тут живёте без меня?

В день рожденья вместе будем мы.
Принимаю поздравленья и цветы,
Смерти в этот день даю отбой,
Не грустите люди, я живой.

Я боролся за родной Донбасс.
Присмотритесь, я ведь среди вас —
В лепестках подаренных мне роз,
В этот день, прошу — не нужно слёз.