Ты можешь быть кем хочешь, только не русским. История расставания с Украиной
Я всегда выступал против украинского национализма, рост которого начался совсем не в 2014 году, а сразу после создания независимой Украины в 1991 г. Первый президент Кравчук торжественно обещал, что права русских будут соблюдены. Но, освободившись из СССР, представленного в националистическом дискурсе как «тюрьма народов», украинская нация, а точнее правящий класс крупных собственников Украины, превратил национальное государство Украина в «тюрьму» для других наций, оказавшихся в её границах, проводя агрессивную политику национальной гомогенизации.
Первое же, что мы, русские, получили как «соблюдение наших прав» — единственный государственный язык — украинский. Это при том, что согласно последней советской переписи населения, в 1989 году в УССР проживало более 11 млн, или 22%, русских. Для многих стран ЕС (куда так стремится правящий класс Украины) меньшего было бы достаточно, чтобы язык такого «нацменьшинства» стал государственным — Финляндия и Швейцария тому яркие примеры.
Ещё в 90-х я столкнулся в школе с явлением, когда учителя спрашивают у детей в классе, кто из них украинцы, и дети поднимают руки. У не поднявших интересуются, почему они не подняли. Ответ: «А я не украинец» вызывал удивление и последующий вопрос: «А кто?». Если еврей, армянин, грузин, цыган и т.д., на этом вопросы заканчивались. Если вдруг русский, начинались разговоры — ты же родился/живёшь на Украине, значит украинец. В те годы ещё не слишком агрессивно, но настойчиво русским Украины объясняли, что никакие они не русские.
Как результат, согласно переписи 2001 года, русских на Украине осталось чуть больше 8 млн, или 17% населения. Куда за 10 лет делись 3 млн человек? Погибли или уехали? Частично это так. Нищета и бандитизм 1990-х унесли много жизней. Но эти два явления не разбираются в национальном вопросе и затрагивают абсолютно всех членов общества. Однако же меньше стало именно русских, которые не вымерли, но записались через 10 лет украинцами. И вот уже в начале 2010-х во время очередного трудоустройства, я столкнулся с непониманием в отделе кадров — почему у меня в паспорте украинское гражданство, а в анкете в графе национальность я пишу «русский»?
Попытка объяснить, что украинское гражданство вообще-то имеют люди совершенно различных национальностей, к успеху не привела. Записали, конечно, что я сказал, но было видно, что так и не поняли, в чём здесь дело.
В 2019-м, выступая в эфире одного из оппозиционных (их остатки тогда ещё существовали) украинских телеканалов снова столкнулся с тем же непониманием, заявив, что на Украине притесняют права русских. Ведущая долго не могла понять, кто это такие — русские на Украине. Русскоязычные украинцы или россияне? А в 2022 такое же, по сути, непонимание проявил сотрудник одной международной правозащитной организации. Он-то был не против соблюдения прав русских, но его вопрос: «А это у вас такая самоидентификация?» поверг меня в ступор. Самоидентификацией могло бы быть представление о себе как о женщине, а не о мужчине или как о хоббите, а не о человеке. Такое сейчас бывает. А если у меня родители русские, мой родной язык русский, моя родная культура русская, кем я могу быть? Вот задал бы он вопрос: «А это у вас такая самоидентификация?» еврею или цыгану? Почему-то есть сомнения.
Нельзя дать голос тому, кого нет
Это можно считать финальной иллюстрацией этноцида, который украинский правящий класс провёл в отношении русского населения Украины за годы независимости. Что ж, понятно, насильственная гомогенность общества — основание для легитимации правящего класса. Если здесь государство Украина, то в нём должны жить украинцы и быть украинский язык — такова внедрённая в общественное сознание мантра, которая позволяет легко обосновать отношения власти внутри имеющихся границ национального государства. Мантра шизофреническая, поскольку она не объяснит, почему в Бельгии не говорят по-бельгийски, в Канаде — по-канадски, Мексике — по-мексикански, а в США — по-американски. Но она работает отменно. Национализм — идеология примитивная, а потому крайне эффективная.
После победы Майдана в 2014 году ввели такие законы, что сама жизнь русских («ватников», «колорадов» и «русскочелюстных») на Украине стала преступлением: штрафы и увольнения за использование родного языка в общественной сфере — это цветочки; ягодки — тотальная травля со стороны узаконенных праворадикальных групп вплоть до физического насилия и убийства. Однако полное снятие моральных запретов на насилие следует за превращением жертв в психологических и юридических невидимок. Если тебя нет, ты не можешь обратиться даже к несправедливому и дискриминационному закону. Так Конституционный суд Украины (КСУ) в 2021 г. признал, что русский язык чаще используется гражданами Украины, чем украинский, однако в своём решении заявил, что «русскоязычные граждане» являются политическим конструктом и продуктом многовековой русификации Украины, а потому на них не может распространяться режим юридической защиты национального и международного права. Таким образом, КСУ отказал в существовании русской нации на Украине (на Украине нет русских, а есть только насильственно русифицированные украинцы), «отменил» её, лишив юридических прав на защиту своей культуры. Конвенция ООН «О гражданских и политических правах» защищает языки национальных меньшинств только при наличии таковых. Если дискриминируемой группы нет, то нет и возможности требовать для неё равенства в правах. Нельзя дать голос тому, кого нет, равно как и нельзя дискриминировать несуществующую группу.
Как печальный итог, если верить соцопросам (а другой информации нет), считающих себя русскими на Украине к 2022 году осталось не более 2,5 млн человек. Потеря 8,5 млн человек за 33 года — что это как не этноцид?
Что делать, когда тебя обещают насадить на ножи
Когда в 2013 году начался Майдан, всем здравомыслящим людям стало понятно, что происходит госпереворот, и к власти рвётся проамериканская группа украинского олигархата, использующая для реализации своих целей вооружённые неонацистские группировки и ультранационалистическую риторику. Мы с единомышленниками (как русскими, так и украинцами), которые хотели сохранения хоть части демократических прав и свобод, а также тесных экономических и культурных связей с Россией, где почти у всех жителей Украины исторически есть родственники, собирали подписи за вступлении Украины в таможенный союз с Россией, проводили антифашистские митинги, защищали здание городской администрации и городские памятники от нацистов-погромщиков. Но госпереворот произошёл, началось восстание на Донбассе, а затем ввод туда украинских войск и националистических батальонов, обстрелы мирного населения из тяжёлой артиллерии. А у меня в Донецке много близких родственников — родной дядя и не только. Я должен был полюбить тех, кто его бомбит и выкрикивает лозунг «москалей на ножи»? То есть меня и мою семью на ножи. А потом сожгли протестующих в Одессе, чуть не сожгли, но покалечили протестующих в Запорожье, расстреляли отдел милиции и митинг матерей военнослужащих в Мариуполе, убили Олеся Бузину... начался открытый террор.
Всех, кто хочет мира, СМИ тут же обозвали «сепаратистами» и «террористами», начались политические убийства, массовые аресты инакомыслящих и массовая эмиграция тех, кто испугался возможного убийства или ареста. Участников антифашистских митингов стали таскать в СБУ. Меня тоже не обошла эта участь, но в 2014 г. без особенных последствий, поскольку предъявить мне было совсем нечего. А вот некоторых моих знакомых возили под дулами автоматов и с мешком на голове, избивали в подвалах. Многие из-за этого сломались.
В 2014—2017 я неоднократно ездил к родственникам в Донецк. Это было непростым делом, поскольку требовало получения разрешения на выезд в СБУ, затем унизительного прохождения кучи проверок на блокпостах, многочасовых ожиданий в очередях под палящим солнцем, на морозе — о комфорте людей никто не думал. Во время поездок я писал для своего блога наблюдения о жизни людей в Донецке, кое-что снимал, в том числе референдум. В 2015-м удалось поехать и снять репортаж на линию соприкосновения в ДНР, неподалёку от Донецкого аэропорта. И что интересно, все военные, попавшие в кадр, как один говорили, что не хотят войны с Украиной, не хотят ничего захватывать, а хотят лишь одного — чтобы их прекратили бомбить и позволили самим решать свою судьбу.
Террористы, которых нет
Я точно знал, что в своих поездках не нарушаю никакие законы, блогерская и журналистская деятельность никем не запрещена. И меня действительно никто особенно не трогал до осени 2017 г., когда пошла третья послемайданная волна политически мотивированных арестов — журналисты Василий Муравицкий, Кирилл Вышинский и др. В неё я и попал. Естественно, по активным доносам «активистов», которые после Майдана из откровенных маргиналов (а часто и уголовников) массово превратились в лидеров общественного мнения. 27 сентября толпа эсбэушников, не представившись, ввалилась в мою квартиру и повалила на пол. Первое, что они сделали, когда ввалились, передали привет от человека, который написал донос. Потом вывернули наизнанку две квартиры — ту, в которой мы жили с женой, и квартиру матери, испортили кучу вещей, ограбили (исчезли деньги), забрали всю компьютерную технику. Поскольку ничего противозаконного они не нашли (а искали они по доносу несуществующие документы ДНР), то сняли с портрета моего деда-фронтовика, который брал Берлин, георгиевские ленты с красной звездой, сфотографировали на фоне моего ноутбука и выложили в сеть на официальных ресурсах СБУ с подписью — поймали сепаратиста, который получил деньги от ФСБ на организацию сепаратистских митингов в Запорожье и другую подрывную деятельность, а спикер СБУ заявил то же самое в видеоотчёте.
Всё тут же пошло в СМИ. Ирония в том, что это было откровенно преступное действие с целью общественной легитимации политически-мотивированного ареста. Заявленный бред даже не попал в обвинительный акт.
Итак, меня арестовали дома в 2017 г. без судебного разрешения на арест, обосновав это тем, что взяли меня на месте преступления, хотя все обвинения, которые предъявят позже, будут касаться максимум 2015 года. С первого же момента СБУ действовала вне закона. По сути, они и не хотели ничего доказывать. УПК того времени позволял держать людей по обвинению в госпреступлениях в СИЗО без возможности получить альтернативную меру пресечения, поэтому план был всегда един — мариновать людей в тюрьме, пока они не согласятся оговорить себя и получить более мягкий приговор.
Сначала меня обвинили в посягательстве на территориальную целостность Украины с особо тяжкими последствиями. Якобы порядка 3000 человек на Донбассе погибло из-за того, что я писал мои тексты. Такого матёрого убийцы во всём СИЗО никогда не видели. По вменённой мне статье было положено пожизненное заключение. И это тоже конечно элемент психологического давления. Но, как я уже сказал, вся эта чушь при передаче дела в суд в обвинительный акт не попала, поскольку доказать такое даже при самой сильной ангажированности суда было бы невозможно. Зато вменили то же самое, только без таких последствий (до 10 лет тюрьмы) и содействие террористическим организациям (до 15 лет). Имелась в виду съёмка репортажей в Донецке. Тоже вопиющее нарушение со стороны СБУ и прокуратуры, поскольку ДНР и ЛНР до сих пор не признаны Украиной в законном порядке террористами — есть только личное мнение политиков и журналистов, которое в демократическом обществе можно было бы проигнорировать и даже привлечь к ответственности за клевету, но в обществе открытой террористической диктатуры, в котором они заняли место загонщиков инакомыслящих, их криков достаточно для оправдания любых преступлений и любых зверств.
Интересно, что почти всё обвинение базировалось на лингвистической экспертизе моих текстов, в которых (кто бы мог подумать) не нашли никаких призывов к изменению территориальной целостности Украины. Через 13 месяцев совместных усилий моих родственников, адвокатов, поддержавших меня российских и некоторых в то время ещё существовавших оппозиционных украинских СМИ, а также международных организаций, мониторивших процесс, я вышел из СИЗО. Швейцарская правозащитная организация «Сеть Солидарности» признала меня узником совести. А, в общем, доказательство невиновности заняло около трёх лет. За это время были и появления в суде ручных праворадикалов, которых следственные органы пригнали туда, когда дело начало сыпаться, и нападения на улице, и травля с диффамацией в интернете. Мы с женой провели много времени в поездках по судам таких же политзаключённых, делали репортажи, писали правозащитные доклады, выступали на международных конференциях, в т.ч. в Европарламенте и Бундестаге. Это всё, конечно, не нравилось СБУ, незаконную деятельность которой мы, по сути, показывали широким кругам и на Украине, и на Западе. Но я был (и до сих пор являюсь) единственным на Украине оправданным журналистом по делам о нацбезопасности, причём прикрытым вниманием международных организаций, поэтому официальным образом меня больше не трогали. Хотя ясно, что преследования со стороны праворадикалов — это и есть преследования со стороны государства.
Опасность с обеих сторон
В 2020 г. мы решили, что на Украине нам всё же оставаться опасно, но началась эпидемия ковида, я очень тяжело переболел (вплоть до реанимации), долго проходил реабилитацию. Тогда мы решили дождаться снятия антиковидных ограничений и тогда ехать. Но начались военные действия. Мы прекрасно понимали, что представляла собой Украина после 2014 года и считали, что ничего ей не должны (особенно после уголовного преследования), но никакой радости от военных действий не испытали и испытать не могли. Как минимум, потому что будут новые жертвы, а как максимум, потому что совершенно не понимали, каким образом российское руководство собирается завершить её в заявленные две недели. За 8 лет общество накачали такой ненавистью, что война затянется надолго, и будет новый виток радикализации. А значит, будет очень много жертв и много трагедий. Увы, мы повлиять ни на что не могли.
Утром 24 февраля позвонил знакомый, который всегда выступал за сближение с Россией. «Ну что, скоро будем дома?» — воскликнул он радостно. После трагедии в Буче и связанной с этим информационной кампании, он позвонил и разочарованным тоном преданного человека задал риторический вопрос: «Что ж наши братья такое натворили?» Попытка достучаться до его рацио (какие есть тёмные места и не отвеченные вопросы, нельзя до расследования и суда делать однозначные выводы) наткнулась на непреодолимую эмоциональную преграду. Через пару месяцев его мобилизовали, и на вопрос по телефону о том, как у него дела, он ответил: «Да, как-как, воюем с орками».
Очень быстро на Украине ввели военное положение и запретили всем мужчинам призывного возраста покидать страну. По сути, взяли в заложники всех, кто не хотел воевать. А я, выступавший против войны с 2014 года и пострадавший за такую позицию, естественно, не хотел. Поняв, что никуда уехать мы не можем, мы решили спокойно принимать судьбу вместе со всеми окружающими. Сидеть под бомбёжками, значит сидеть под бомбёжками. Проблема в том, что «вместе со всеми» не получилось.
В Запорожье, где я жил, начался хаос. Оружие раздавали направо и налево кому угодно. Начались перестрелки на улицах. Мародёры, тероборона, которую часто сложно было отличить от мародёров, какие-то непонятные люди в камуфляже (полгорода в камуфляже бегало). Народ в истерике бегал и искал диверсантов, тероборона расстреливала народ, принимая его за диверсантов, кто-то в посадках готовил коктейли Молотова, а потом по неосторожности поджигал округу. Поскольку в тот момент город ещё никто не обстреливал, местные активисты представляли большую опасность, чем российские ракеты. И ненависть к русским, которую разжигали все СМИ, политики и блогеры.
Однажды у аптеки стали свидетелями разговора девушки-провизора с молодым человеком в военной форме. Парень рассказывал, как они по ночам прочёсывают посадку в поисках ДРГ. Какие ДРГ в глубоком на тот момент тылу в Запорожье, и кого же они там на самом деле ловили? Вдруг девушка требовательно спрашивает у парня:
«Слушай, Рома, а у меня же половина соседей за Россию! В основном, конечно, какие-то полубомжи. Что мы с ними будем делать? Ведь надо что-то делать».
«Потом. Разберёмся постепенно. После войны».
Где теперь дом?
Стало ясно, что известные органы укажут пальцем на тех, с кем надо разбираться. А на нас в нашем районе уже показывали пальцами какие-то мутные группы трущихся у киосков людей. Знавшая, что мы русские, а жена так и вообще в России родилась, соседка (да, в общем, все соседи об этом знали) тоже указывала на нас пальцем каким-то людям на улице. А потом, в состоянии алкогольного опьянения, стала требовать от нас, чтобы мы кричали бандеровские лозунги, и заявила, что раз мы русские, теперь будет нас всю жизнь унижать.
Мы поняли, что оставаться дома опасно, взяли два рюкзака и кота и уехали жить к друзьям. Одним, потом другим, потом третьим. Так почти 8 месяцев. За это время к нам домой приходили из СБУ, видимо по доносу, испортили замки входной двери. Сотрудники СБУ якобы сказали соседям, что мы враги народа, и жить там больше не будем. Родственники пытались попасть к нам домой, но нарывались на оскорбления на национальной почве и угрозы. Был даже звонок матери с угрозой убийства её и нас боевиками праворадикальной группировки «Азов». Попытки законным способом — через полицию и суд — решить проблему с доступом в квартиру длились несколько месяцев и увенчались успехом уже после нашего с женой отъезда. О привлечении к ответственности радикально настроенных соседей, увы, пока речи не идёт.
Итак, 8 месяцев мы искали возможность уехать. Вообще, желающих было очень много — в основном с целью убежать от мобилизации и сохранить себе жизнь. В Запорожье возник «зелёный коридор», по которому через зону боевых действий после фильтрации пропускали на подконтрольные России территории небольшое количество людей. В основном тех, кто прописан на подконтрольной России части Запорожской области либо ехал туда к родственникам под предлогом забрать их на Украину.
Когда власти поняли, что через этот коридор утекает мобилизационный ресурс, они усложнили правила выезда — стало обязательным показывать военный билет со свежей отметкой. А чтобы поставить такую отметку, нужно прийти в военкомат. Выйдешь ли ты оттуда или поедешь в учебную часть, а может и сразу на фронт, вопрос риторический. Но люди всё равно умудрялись выезжать. В конце сентября проезд закрыли под предлогом опасности для граждан во время референдума в российской части Запорожской области.
Люди оказались в катастрофическом положении. Кто-то приехал в Запорожье на день в больницу и не имел средств, чтобы надолго остаться в городе, кому-то срочно надо было вести нездоровых родственников, кто-то просто не мог попасть домой. Народ устроил стихийный митинг, после чего СМИ тут же объявили этих людей «агентами Кремля». И тогда 30 сентября по сформированной автоколонне ударили из тяжёлого оружия. Более 30 трупов, несколько десятков раненных. Украина тут же заявила, что это сделала Россия, но расследования проведено не было. Зато после обстрела власти Украины получили повод закрыть проезд. Через некоторое время возможность выехать вернули, но очень малому количеству людей — несколько машин раз в несколько дней. А желающих столько, что люди ждут своей очереди по два месяца. Естественно, развелась коррупция, которая нам и помогла.
Мы в нашей ситуации ведь боялись не только военкома, но и фильтрацию СБУ. Почти все наши накопления помогли избежать опасности, и в конце октября мы выехали. Серая зона — не лучшее место для поездок, всё разрушено, на дороге неразорвавшиеся мины, местами дороги вовсе нет, разбитый мост, остовы сгоревших автомобилей. И постоянные звуки артиллерийских ударов совсем рядом. Несколько раз приходилось выскакивать из машины и ложиться на землю. Но ничего, проехали. Теперь надо устраиваться и жить на новом месте, оставив дома всё. Удастся ли когда-то вернуться домой? Мир наступит в любом случае, но, если Украина не изменит свою дискриминационную политику, жить там будет нельзя. Причём не только для русских, но и для тех украинцев, кто не хочет принимать офицеров и солдат Ваффен-СС как своих национальных героев.
