Дмитрий Ольшанский: О современных «леваках»
Наши современные леваки делятся на три вида. Один — это авторки и редакторки, жрецы, и особенно жрицы токсичности, абьюзивности, кэнселинга, интерсексуальности и других мрачных сущностей, механически заимствованных из американского политического языка.
Они — это молодые волки, чья жизненная цель пока что состоит в том, чтобы накинуться на старую либеральную интеллигенцию — ту, которая с окуджавой в кармане, — и сожрать, заняв её место на троне посланников прогресса и заграницы в этой неритмичной стране.
После чего — что легко предсказать — они попробуют соединиться с государством, точнее, их стиль и творческий метод будет взят на вооружение государством, поскольку мало что так любимо системой в России, как грубое передирание импортных модных учений с попутными репрессиями, а уж если всю эту кукурузу можно сажать с опорой на женсовет и национальные меньшинства — старый-добрый советский рецепт, дружба народов, управдом друг человека, они же миту-блм, — то зелёный свет считайте уже заранее включённым.
Так что это направление перспективное — и оно ещё даст нам прикурить с такой силой, что все нынешние цензурные законы и дурацкие придирки властей покажутся нам милыми и невинными развлечениями.
Второй вид — это так называемые камрады, то есть условные ученики Дмитрия Юрича и Клим Саныча, а также Кургиняна, Вассермана и других отцов псевдосоветского политического фэнтези.
А они что такое? Они — это форма жизни технической интеллигенции (полуинтеллигенции, четвертьинтеллигенции, неважно).
Ещё в двадцатом веке здесь было много понимающих в цифрах и детальках-моторчиках людей — и они часто были инженерами и физиками, а позже сделались программистами, — которые очень упорно и слегка диковато занимались чем-нибудь творческим, чем-нибудь гуманитарным.
Они искали пришельцев и летающие тарелки, лечили все болезни стоянием на голове после обливания ледяной водой, пели КСП на турслётах, изобретали новую хронологию и объяснение всех тайн человечества в десяти тезисах и трёх уравнениях, открывали смысл жизни в альпинизме и чакрах-шмакрах, играли в что-где-когда, а позже — те из них, что помоложе, — начали клеить танчики и подсчитывать расход снарядов под Москвой в 1941 году.
Отсюда и возник этакий «техносталинизм», базовый принцип которого всё тот же, что и всегда у этих внешне очень эрудированных, но очень специфических граждан: человек это предмет, неживая материя, а история это компьютерная игра.
Идея довольно убогая, но в том мире, где всё большему числу людей, и особенно молодых мужчин-сисадминов — делать нечего, и хочется поиграть в пыщ-пыщ и бах-бах, — перспектива у камрадства тоже имеется, хоть и не такая яркая, как у авторок и редакторок. Но дедов из обоймы Зюганова кто-нибудь из них может однажды и заменить.
Эти два вида — это субкультура, социальная экзотика, пусть и заметная в сетях.
А третий вид — подлинно народный.
И это никакие не коммунисты, а просто ностальгирующие дяденьки и тётеньки, бабушки и дедушки, скучающие по волшебному СССР своего детства и юности, где были мороженое, пионерский галстук, Гагарин, папа на заводе, мама на фабрике, первая любовь на танцах, ну и, конечно, наркотик пропаганды, которая тогда — что сейчас уже забыто и вытеснено — работала плохо и всё время проигрывала джинсам и группе Led Zeppelin, и только потом, под влиянием всех травм и разочарований этих тридцати лет, да и просто старения, — обрела, наконец, новую и убойную силу.
Этим людям, в сущности, всё равно, кто такие были те Ленин-Сталин-Дзержинский, которых они защищают. Это неважно. Важно то, что они воспринимают советскую культуру как традиционную и родную, поскольку родились и выросли в её рамках, и никакой другой они не знают и знать не хотят, ведь для этого надо или прочесть много книжек, отстраиваясь от советизма через интеллект, или же быть человеком с явной религиозной и национальной идентичностью, а этих своих врагов — веру и национализм — именно в РСФСР большевики стёрли буквально ластиком.
И потому получается, что советизм для них — это единственно возможный символический набор из того мира, где родители были живые и молодые, где сами они тоже были молодыми, а то и детьми, и всё в этом сказочном мире воспоминаний о 1970 или 1980 годе так радостно и светло.
Олимпийский мишка улетает. Вы что, пытаетесь отнять у нас олимпийского мишку?
Ильич, Виссарионыч и Феликс — это олимпийские мишки.
Они улетают, как вся наша жизнь, а мы не хотим, чтобы она улетала. И мы хотим их поставить обратно.
Если бы я был юным нигилистом, то сказал бы, что это несчастное мировоззрение просто умрёт вместе с его носителями, да и всё.
Скорее всего, так и случится, но злорадствовать нечего.
Можно только вздохнуть о том, что местная государственная система вырастила несколько поколений людей, у которых отняли веру, отняли национальность, отняли собственность, отняли ещё множество разных возможностей и свобод, зато оставили им пионерский галстук, и вот они рыдают, на него глядя, а больше им смотреть не на что.
Они-то уйдут, эти простецы, а тем, кто останется — в любом случае достанется.
Может быть, от камрадов, но уж точно — от авторок и редакторок.
Тогда-то мы и вспомним этот самый невинный, самый наивный тип левацкого чувства — Ильич хороший, он запретил, чтобы на конюшне крепостники людей пороли! мне про Дзержинского книжку в детстве читали, он беспризорникам помогал! Сталин был строгий, но справедливый, при нём все воры сидели, а не то, что сейчас! — и помянем его без насмешки и злости.
Но пока что он раздражает.
