Автостоп
Мне нужно было срочно на пару дней съездить в Минск. Обожаю этот город, обожаю белорусов, обожаю Беларусь. Белорусы и бацка — это отдельная тема, но сейчас я не о них.
Ездил я машиной и только вчера вернулся домой, и вот нахожусь под впечатлением от разговора, который состоялся в моей машине.
Двое совершенно молодых людей. Путешествуют автостопом. Парень и девушка. Он 1997 года рождения, она — 1998. Живут в Харькове. Девушка учится, парень работает.
Я возвращался из Минска, и увидел их бредущими по дороге где-то километрах в двадцати от Гомеля. За бортом минус семь, ветер и голое поле.
Жена меня всегда ругает, когда я вдруг беру попутчиков посреди дороги. Она говорит, что вот обязательно покажет мне какую-то страшную статистику, и призывает меня помнить, что на дворе уже двадцать первый век, и что такой популяции, как советский человек, уже больше не существует. Люди очень изменились, говорит она, и от них следует ожидать больше плохого, чем хорошего. Она говорит, что даже если эти двое молодых людей, бредущих где-то в зимнем поле посреди Беларуси, кажутся мне просто несчастными замерзающими детьми, то это может быть просто уловка, и уже очень многие на эту уловку попались.
Я знаю, что она права, и я часто читаю полицейские сводки. Это, конечно же, ещё не статистика, но количество грабежей и убийств на дорогах нашей «независимой» «европейской» Украины двадцать первого века и в самом деле побило все печальные рекорды африканских государств.
Но я ехал не по Африке и не по Украине, я ехал по Беларуси. Думаю, именно этот факт может служить мне оправданием за мою беспечность. Одним словом я их подобрал.
Разговорились. Совершенно прекрасные ребята, мечтают о путешествиях и путешествуют, как могут. Парня звали Никитой, девушку — Кариной. Они не пара, просто вместе отправились в это короткое путешествие из Харькова в Минск. Они рассказали мне, что в интернете есть такие площадки, где любители автостопа могут находить друг друга для таких вот путешествий. Карина рассказала, что пару раз она путешествовала сама и это очень опасно. Один раз она спаслась просто бегством. После того случая она обязательно путешествует с кем-нибудь и желательно, чтобы это был парень.
Почему автостоп? Да потому, что самый дешёвый билет на поезд стоит 1200 гривен, а это половина всего, что у Никиты, например, остаётся от зарплаты, после оплаты коммунальных услуг. Автостоп — это даром и даже бывает интересно.
Я спросил у них, а как же к этому их хобби относятся родители? Оказалось, что у Карины родители просто не знают об этом её увлечении, и каждый раз она рассказывает им какие-то выдумки про то, что в институте организовывают экскурсии и просит папу с мамой не провожать её, как маленькую, на вокзал. У Никиты ситуация проще. Отец его работает в Москве, а с мамой у него очень непростые отношения, и ей всё равно, где он пропадает.
Всю дорогу до границы и потом от границы до Киева (от Киева до Харькова они решили добираться на электричке) мы разговаривали не останавливаясь. Мне были очень интересны эти молодые ребята, а они, по какой-то причине, очень интересовались жизнью в Советском Союзе. Какое-то особое впечатление на них произвела Беларусь и несколько разговоров со сверстниками в Минске, когда такие же молодые, как и они ребята, рассказывали им про свою жизнь и постоянно говорили о том, что Беларусь постаралась оставить всё самое лучшее из Советского Союза. Не совсем это, конечно же, получилось — ведь Советский Союз был высшим достижением в развитии социального государства, но сегодня жизнь в Беларуси гораздо лучше, богаче и свободнее, чем, например, на Украине или в России.
Для Никиты и Карины такие разговоры про Советский Союз, про «совок», да ещё и от молодых людей — это было сродни шоку.
Ведь как так можно, говорили они мне. Ведь это была тюрьма народов. Ведь это был Сталин и лагеря. Ведь это был рабский труд и партноменклатура. Ведь это голодомор и массовые репрессии. Ведь мы получили свободу только тогда, когда был уничтожен Советский Союз.
Я дал им выговориться. Это было неподдельное возмущение и непонимание того, как те молодые белорусы могут не понимать «простых и общеизвестных истин». Они просто жертвы пропаганды. Просто у них совершенно отсутствует свобода мышления и демократия.
Дети говорили с таким жаром и гражданским чувством, что их нельзя было прерывать. Они должны были выговориться и должны были понравиться самим себе. Так и получилось. Они были довольны.
Я молчал. Никита спросил: неужели белорусы и в самом деле до такой степени запуганы и забиты, что они просто не знают про все ужасы Советского Союза? Ну, вы ведь жили в Союзе, скажите!
Прежде всего, я поинтересовался у Никиты, сколько ему было лет, когда на Украине произошёл Майдан, и разгорелась гражданская война. Оказалось, что ему было шестнадцать. Как он сказал: он уже и плохо помнит, что вообще было до того, как началась война. Карина тоже подтвердила эти его слова. Она сказала, что практически вся её сознательная (взрослая) жизнь прошла именно уже в «новой революционной Украине». Что другой Украины и другой жизни, в которой не было бы войны, она не помнит, а разговоры про Советский Союз от её родителей — это что-то неопределённое и неясное. Что-то такое, что совершенно не совпадает с тем, что рассказывают в школе и в институте. Да и ничего удивительного, ведь родители не могли знать всей правды. Они просто жили в своём маленьком мирке и про все ужасы Советского Союза знать не могли. Это только сейчас учёные смогли составить всю картину той трагедии и только сегодня они, молодое поколение, во всей полноте понимают, что это такое было, и именно на них, на молодых, лежит ответственность, чтобы никогда подобное больше не повторилось.
Потом я попросил рассказать Никиту про отца. По какой причине он работает в Москве? Оказалось, что три года назад завод, на котором работал его отец, закрыли. Отец долго искал работу в Харькове, иногда ему удавалось найти что-то временное, но постоянной работы он так и не нашёл. В Москву уехал наугад. Нашёл работу. Потом нашёл работу ещё лучше. Сегодня уже работает по специальности. Мать ехать в Москву не захотела. В отличие от отца она считает, что русские напали на Украину и проклинает Путина. Отец пытался было убедить её приехать и посмотреть на всё своими глазами, но она наотрез отказалась. Отец уже два года в Харьков не приезжает.
Понятно.
Никита загрустил. Было видно, что ему стало неудобно за излишнюю случайную откровенность. Он замолчал.
Я начал рассказывать.
Я рассказывал им про свой Советский Союз. Начал про школу и спортивные секции. Про пионерские лагеря и туристические походы. Про «Зарницу» и «Пионерский костёр». Про дискотеки в старших классах и про олимпиаду по физике.
Рассказал о том, что рабочих мест в Советском Союзе всегда было больше, чем было рабочих рук. Что тяжёлый физический труд, такой, например, как труд шахтёра или рабочего на буровой вышке, оплачивался в несколько раз выше, чем труд выпускника института. Что рабочий человек в Советском Союзе был главным.
Рассказал о том, как я — мальчишка из простой семьи, где отец был кочегаром — поступил в военное училище и стал офицером, и служил на атомном подводном крейсере, и каким я был важным человеком, и как мне в очередях уступали место, и как я гордился своей формой, своим кораблём, своим Северным Флотом и своей Родиной — Советским Союзом.
Рассказал про всесоюзные стройки. Про ДнепроГЭС, про их «Харьковский тракторный», про то, что вся промышленность современной Украины была построена именно во времена Советского Союза за тридцать послевоенных лет. И что ничего совершенно нового за тридцать лет современной «независимой» «европейской» Украины на Украине построено не было. Что на Украине сегодня двадцать один миллион квартир и частных домовладений, и двадцать миллионов из них также были построены за тридцать лет послевоенного Советского Союза и бесплатно были розданы украинцам, а вот за тридцать лет «независимости» был построен всего лишь один миллион квартир и продан гражданам за огромные деньги.
Дети слушали молча. Они сидели на заднем сиденье и глаза их очень внимательно отражались у меня в зеркале заднего вида. И мне было видно, что слушают они, как зачарованные, но не так, что они верят мне, а так, будто я рассказываю им о какой-то их мечте. Об очень желанной, очень сокровенной, но несбыточной; будто где-то есть такая волшебная страна, в которой возможна совсем другая жизнь, не та в которой они живут сегодня и уже ничего не помнят, что было до Майдана и до гражданской войны, а другая жизнь, человеческая, лёгкая, с верой в завтрашний день. Такая жизнь, когда хочется жить, и работать, и семьи создавать, и детей рожать.
Но они не верят, что такая жизнь возможна. Они уже ничего не помнят, что было до Майдана. Уже миллионы таких, как они, сформированы именно этой постмайданной действительностью. Изуродованы ею.
Мы въехали в Киев со стороны Броваров. Я высадил ребят у станции метро «Лесная».
Когда мы прощались, ребята очень благодарили за то, что я их подвёз. Но Никита, выходя из машины, задержался на несколько секунд и сказал мне:
«Спасибо Вам большое за этот разговор. Но всё же я Вам не верю. Вы не обижайтесь, пожалуйста, на меня. Я не то, чтобы не верю совсем, просто Вы уже не молодой человек, и как все пожилые люди любите свою молодость и приукрашиваете её».
Сказал он это, развернулся к выходу, но потом вновь повернулся ко мне и добавил: «И что с того, если бы я вам и поверил? Что с того, если бы всё это было правдой? Ведь это означало бы, что всё, что есть я, или вот, например, Карина, — это всё ложь. Получается, что мы ложь. Понимаете?». И Никита очень пристально посмотрел мне в глаза, и ещё раз сказал: «Понимаете?».
И вышел из машины.
Я никогда не думал именно с этой стороны. Со стороны наоборот. Ведь и в самом-то деле выросли уже целые поколения Никит и Карин, для которых принять правду о том, кто мы есть и кем мы были — это означало бы предать самих себя, поскольку они уже совершенно и полностью сотканы из современной лжи.
Это уже совсем другие люди. Это не мы.
Но им принадлежит будущее.
Какое оно будет? Что они будут строить? И будут ли?
