Письмо деду из оккупированной Одессы
Привет дед. Пишу тебе из оккупированной Одессы. Знаешь, я уже давно поняла, почему вы все ушли так рано. Чтобы не видеть того, что происходит. Очередная смерть в семье, и я уже понимаю — грядёт невиданное, что-то ещё хуже, чем развал страны, уродливый капитализм, фашизм, нищета, сожжённые люди.
Если б ты только увидел, как учителя падают в голодный обморок в 90-х, у тебя б случился очередной инфаркт. И если бы бабушке показать месячную платёжку за газ в четыре тысячи, она б не выдержала. И мамы хватило только на 2-е мая, её ещё не похоронили, а я уже была на «Миротворце» — она б тоже не выдержала.
Конечно, как я вас всех понимаю. А помнишь, как ты ещё «Взгляд» смотрел и ругался: «Не может быть!». А если бы я тебе сказала, что руководить Украиной будут предатель, быдло, националист, дебил, убийца и вот, наконец, клоун... что бы ты сказал?.. И что вообще будет отдельно Украина?
Но сегодня 23 февраля — твой день. Я помню тебя. Я не верю в ритуалы, но много-много лет во все твои даты хожу с цветами на Аллею Славы.
Это не то, что в детстве... 23 февраля: мы с бабушкой шли в «Галантерею» за каким-нибудь «Шипром» и бритвой «Бригантина». Ну а что, ты же сам всегда был против всяких пайков, блата. Потом бабушка требовала с меня какой-нибудь рисунок тебе в подарок, но я умела рисовать только принцесс, а не «какие-то танки». Формальность тогда была, формальность.
Ну, или поход в собес на праздник — тебе бы дали очередные настенные часы, которые ты назвал бы безвкусицей. Но именно сейчас, в оккупации, я иду к тебе, дед, на Аллею Славы, к тебе иду. Именно сейчас важно. Это раньше 23 февраля ты бы задержался на работе, вы б напились с сослуживцами, ты бы поздно пришёл домой да ещё бы умудрился подобрать по дороге воронёнка или котёнка... А бабушка бы завопила «Для кого я готовила?!» и хлопнула дверью. А мы с тобой «Крейсер Аврору» бы потом пели.
Дед, они тебя декоммунизировали за это, дед!
Люблю пешком идти к тебе, но если опаздываю, сажусь в трамвай. Вот и сейчас. У Музкомедии в трамвай зашли три старухи с гвоздиками — наши люди. Да, дед, зачастую, только старухи тут наши люди, тебе б не понравились. Они поздравили пассажиров с Днём советской армии. Но тут какая-то кликуша с кравчучкой (а-а-а, ты ж не знаешь, что такое кравчучка) стала ругать их «коммунистическими подстилками» и кричать «Слава Украине!». А старухи подкованные — они спросили: «Это тебя по новому закону из сумасшедшего дома выпустили? Что, уже?».
Но на самом деле, дед, уже неважно, выпустят кого-то из дурки или нет — давным-давно принят закон, по которому психи лечатся по желанию и за деньги. Я знаю, что ты «оттуда» не веришь. Тогда вот представь своё политбюро и подели: половина буйных психов, половина латентных. И так тридцать лет.
Да не шучу я, дед! Не смешно мне. Мне страшно. Я вышла из трамвая и жду подружку. Рядом топчется наряд полиции — дед, полиции! Они косятся на меня. Но на меня все косятся, заметная я получилась — ты был прав. Только в оккупации омерзительно, когда на тебя смотрят полицаи!
Вокруг аттракционы, карусели... Ты помнишь, сколько времени мы провели тут с тобою в детстве! Думаешь, на праздники я с малым сюда хожу? Нет, дед. По пятам всё равно будут плестись фашисты, снимать нас с твоим правнуком и бормотать «Ось сэпаратысты».
«Ось» — этого слова ты не понимаешь — ты же даже от украинского меня в школе освобождал, а «сэпараратысты», дед, это не баскские — это мы с малым! Опять не веришь...
Да, вот на этом самом месте, где ты пытался запихнуть меня в электрическую машинку, а я боялась и орала. И вот мы идём к памятнику Неизвестному матросу — это как к тебе, дед. Мы видим, что людей мало. Мы видим знакомые лица наших. Два деда стоят... Ты бы такого же возраста был сейчас, наверное. Они такие же слова говорят, как в детстве на скучных официальных движухах. И жалко прямо... Они с палочками. Есть, дед, наши, есть. Но мало.
И ещё я циничная, дед, уже не удивляюсь, а подружка добрая и открытая, и она мне всё время говорит тихо: «А где внуки этих стариков, где правнуки?». И я, дед, не знаю. Не знаю, что ответить ни ей, ни себе, ни тебе. Ведь мы сделали всё, что могли когда-то, а теперь не знаю.
На группку наших орут молодые фашисты — и матюками, и славят Бандеру, а в местных новостях это называется «Активисты проследили, чтобы на митинге не нарушался закон о декоммунизации».
Ты бы их узколобыми пэтэушниками назвал. Поверь, дед, это очень мягко по теперешним временам... А подружка опять шепчет на ухо: «Ну, где же внуки этих стариков, ну почему их никто не защитит?».
Дед, ну ты же уже, наверное, встретился там со своим любимым Кастро? Ну, пусть хоть он подскажет, что нужно делать, а ты потом приснись мне и расскажи, а?
И ещё, дед, знаешь, я допишу сейчас эту заметку, а в комментариях под ней меня или «украинским отребьем», которое «слилось» и «не встало» назовут, или, как москалю, предложат убираться в Россию. Понимаешь, дед? А ведь тут твоя могила. Твоя, советского офицера, русского до мозга костей мужика, которого бабушка «уральским пельменем» в шутку ругала...
Поэтому я всегда буду приходить к тебе, дед — не «сольюсь», не уеду и не брошу. Даже если останусь одна.
Татьяна Геращенко
