Игорь Малицкий: "Я убежденный интернационалист, материалист и коммунист"

Подробности

Автор: Webmaster

Великая Отечественная война. 1941-1945 годы. Мы, современники, к сожалению, вспоминаем ту войну не часто. Девятого мая и реже двадцать второго июня. Страшное начало Великой Отечественной и самый счастливый ее день – День Победы. Мало. Очень мало. И пока у нас есть возможность поговорить с ними, с живыми, с теми, кто помнит…Герои, фронтовики, командиры и рядовые, летчики, танкисты, пехотинцы, партизаны… Их осталось совсем мало. Их становится меньше с каждым днем.

На его долю во время войны выпали голод, пытки, многочисленные побеги от оккупантов и четыре «круга ада» в концлагерях. Несмотря на пережитый ужас, он смог пронести через всю жизнь верность принципам, чувство товарищества и любовь к Родине. О том, как Харьков встретил Великую Отечественную 70 лет назад и чем сегодня живут ветераны, рассказывает наш земляк, начальник вычислительного центра 273-го гвардейского гаубичного артиллерийского полка 2-й танковой армии, профессор Украинской инженерно-педагогической академии (УИПА) Игорь Федорович Малицкий.

- Игорь Федорович, Вы председатель Харьковского областного совета борцов антифашистского сопротивления. Какие цели и задачи эта организация ставит перед собой?

- Во-первых, среди наших основных задач – сохранение правды о Великой Отечественной без искажений и, во-вторых, борьба с возрождением национализма и фашизма. Наша организация входит в областной комитет ветеранов войны, который возглавляет генерал-майор Сергей Михайлович Остащенко. Мы посетили более 60 харьковских школ, выезжали в райцентры области. В основном беседовали с учениками 10-11 классов. Традиционно после рассказов о боях выхожу я и объясняю детям, что такое фашизм.

- Какие препятствия встречаются в работе?

- Сейчас хотят обелить «бандеровщину», это недопустимо. ВО «Свобода» пропагандирует: «Геть жидів! Геть москалів!». Для меня же, когда я стою перед аудиторией, не имеет значения, кто мои слушатели по национальности – украинцы, русские или евреи.

- Какие мероприятия проводятся в дни памяти узников фашизма?

- 27 января, в Международный день Холокоста, немецкая сторона организовала очередной форум для бывших узников. Я побывал в городе Освенцим, в музее концлагеря Аушвиц-Биркенау-1. Из разных стран туда прибыло не больше 40 человек. Мы все надели на встречу полосатую форму с нашивками в виде красных треугольников. Там же присутствовало около 20 молодых европейских журналистов, были двое из Украины. На форуме выступали президент Польши, послы Германии, Франции, Израиля, России, Беларуси. Я был возмущен тем, что отсутствовал официальный представитель Украины. А ведь в Харьковской области осталось всего 36 бывших узников концлагерей.

- Расскажите о своем детстве.

- Я родился в Харькове, здесь же прошло детство. Моя мама Ефросинья была военврачом, отец Федор – комдивом кавалерийского эскадрона (уволен из армии в 1934 г., арестован в 1938 г., впоследствии реабилитирован). Наша семья была украиноязычной. В первый класс я пошел в украинскую 73-ю школу, но со второго перешел в русскую 30-ю. Отец был из казачьей семьи. Я с детства мечтал стать военным.

- Что-то изменилось в отношении к Вам, когда отца арестовали как «врага народа»?

- Нет, когда отца арестовали, отношение ко мне не изменилось.

- Как Вы помните начало войны?

- 22 июня 1941 года. В школе сданы экзамены за 8-й класс, мама уехала в дом отдыха. Мы играли во дворе нашего дома в Почтовом переулке. В одно из окон был выставлен радиоприемник. И вдруг: «Сейчас будет говорить Молотов». И объявление о начале войны. В нашем доме жили инвалиды, ветераны гражданской войны. Поэтому первая реакция людей была – победим, разобьем, это ненадолго.

- Жизнь города сильно изменилась в худшую сторону с началом войны?

- Карточек в Харькове не вводили, продукты продавались как обычно. Горожане готовили щели, бомбоубежища. Каждый день объявляли воздушную тревогу. Помню первую бомбежку города в августе 1941-го. Мы гуляли в парке Шевченко, когда объявили сигнал «Воздух». Мы прошли Николаевскую площадь (сейчас – площадь Конституции. – Прим. авт.), повернули на проспект Сталина (сейчас – Московский проспект. – Прим. авт.), тут нас милиция загнала в какой-то подвал. Когда вышли, смотрим: угол дома рухнул, в соседнем здании разрушен кинотеатр, в другом доме срезана часть стены, видно квартиры – вот чья-то кровать, вот пианино.

- Школьники как-то участвовали в обороне города?

- Весь наш класс поехал трудиться в совхоз им. Буденного. В октябре 1941 года появились беженцы, харьковчане же стали уходить из города. Когда я вернулся домой из совхоза, оказалось, что мама больна. Ее тяжело ранило осколком снаряда, началась крупозная пневмония. Больницы уже не работали. Мамин брат с женой эвакуировались в Нижний Тагил. А я остался ухаживать за мамой, делал ей уколы – выхаживал. Когда начался грабеж магазинов, я принес домой ящик макарон и кусок прогорклого смальца из столовой. Когда и это съели, пришлось менять на еду вещи.

- В Харькове работали рынки?

- Нет, в городе ничего нельзя было достать, приходилось ездить в села. В Харькове многие погибали от голода. Так умер и второй мамин брат. В январе 1942 года мы приютили моего одноклассника Игоря и его дядю. Они оба были евреями, а находиться у нас считалось безопасно из-за того, что отца арестовали в 1938 году. Но пробыли они у нас недолго – одна соседка собиралась донести на нас в комендатуру, чтобы заполучить нашу квартиру. Пришлось всем уходить из Харькова.

Шел уже конец зимы… Добрые люди дали мне рулевые сани, проводили нас с мамой до Холодной Горы. Так я и повез ее к деду, на родину отца, в Андрусовку (сейчас село Великая Андрусовка Светловодского района Кировоградской области. – Прим. авт.). 21 день мы с ней туда добирались.

- Останавливали по дороге немецкие патрули?

- Я старался идти окружными путями, но все равно останавливали, кричали: «Juden, juden»! Хорошо, что паспорта были с собой. По пути нас местные жители кормили, помогали, чем могли. Вообще, мне кажется, что тогда люди были добрее, чем сейчас.

Помню, в конце марта дошли до Кременчуга, поменял рубашку на полбуханки хлеба. В Харькове за рубашку даже кусок не давали.

Нам надо было переправиться на Правобережную Украину. По мосту мы перейти не могли – не было пропусков. И тогда, это было уже 22 марта, я решил переходить Днепр по льду. Снега по колено, я с этими санями пробирался 2 дня и 2 ночи, пока не вышел на правый берег, там, где сейчас стоит Кременчугская ГЭС, а тогда было село Таборище, где жили бакенщики. Оставалось 15 км до Андрусовки. В Новогеоргиевске (Новогеоргиевск – бывший город в Кировоградской области, затоплен в 1961 г. после сооружения Кременчугской ГЭС. – Прим. авт.) встретили земляков, они привезли нас к родным.

- Когда Вас впервые попытались забрать на принудительные работы?

- Приблизительно через полгода после моего прибытия в Андрусовку оттуда начали отправлять молодежь в Германию. Местные полицаи сразу взяли меня на заметку – они знали, что мой отец был коммунистом. Повезли нас на подводах в Новогеоргиевск, там я от них и удрал. Позже был и второй арест. В Германию нас должны были отправить из Александрии. Посадили всех в эшелон. Но в Кировограде немец выбрал меня и еще одного парня, чтобы сходить за водой. Приказал набирать воду, а сам пошел на базар за яйцами. Ну, мы, конечно, сбежали. Когда арестовали третий раз, полиция загнала нас на ночь в какую-то хату. Но мы с земляком ночью дождались, пока полицай отошел, и в окошко. Стали пробираться домой, но под Кировоградом нас сцапал немецкий патруль и повел в комендатуру. Нас бросили в тюрьму, где находились советские военнопленные – голодные, изможденные. Как раз в это время происходил рейд Ковпака, и часть партизан шла через наши леса. Поэтому на следующий день нас с тем парнем (а ему было 15 лет) повели на расстрел как предполагаемых партизан. Солдат, которому поручили нас казнить, оказался латышом, он понимал по-русски. Стали его просить отпустить нас. Он, помню, привел нас в лес и говорит: «Бегите!». Мы и побежали, а он выстрелил два раза над головами. Обернулись на бегу – смотрим, он уходит. Так и спаслись.

После этого встретили молдаван на бричках с зерном. Они одели нас в мешки, присыпали сверху зерном и так провезли через все патрули до Александрии. Оттуда я пошел в Андрусовку через село Никольское. Там моя мать работала медсестрой. Только зашел к ней в медпункт, даже пальто снять не успел, тут полицаи заводят раненого немца. Мать успела уложить меня на койку и накрыть одеялом. Те спрашивают:

– Кто такой?

– Сын мой, тифом болен.

– А у тебя разве сын есть?

– Есть, он из Андрусовки пришел.

Ну, они услышали про тиф и не подходили ко мне, одеяло не откидывали. Пронесло.

Собрался я идти в Андрусовку, но встретил по пути односельчан. Они предупредили, что меня там ищут. Мы с ребятами пошли в лес, тетка приносила нам поесть. А потом полицай пригрозил: если я не сдамся, арестуют тетку, деда, бабушку, а хату сожгут. Пришлось сдаться.

- Что пришлось пережить после последнего ареста?

- Избили меня так, что спина кровоточила. На этот раз меня повезли с военнопленными. В вагоне была охрана – двое немцев. В Австрии они сошли. Тогда мы сорвали пол в вагоне и прыгали прямо на рельсы, пользуясь тем, что поезд в горах шел медленно. Разбрелись по 2-3 человека. Мы пошли вдвоем с Толей Мурзаем, моим дядькой из Андрусовки, он был почти мой ровесник, на год моложе меня.

- Страшно было оказаться беглецом в чужой стране, не зная языка?

- Когда человек чувствует только голод и бессонницу, страх исчезает. Ночевали на подворьях, брали там что-то из еды. На территории Чехословакии было легче – чехи кормили нас, давали еду с собой. На ночлег не пускали с тех пор, как немцы сожгли чешское село с людьми за укрывательство партизан (10 июня 1942 фашистами были уничтожены со всеми жителями села Лидице и Лежаки. – Прим. авт.). Возле города Раковник нас поймали жандармы и отвезли в гестапо города Кладно. На допросе мы сказали, что сбежали от жестокого хозяина, даже назвали село, которое проходили по дороге. Так мы попали в тюрьму, а оттуда – в концлагерь Терезин. Это произошло в феврале или в марте 1944-го.

- Что это был за концлагерь?

- Терезин – это настоящая крепость, окруженная рвом. На воротах еще была надпись: «Труд освобождает», такую же позднее я увидел в Аушвице. В стене находились камеры с деревянными нарами. С внутренней стороны было место для расстрелов. А из городка Терезин, который располагался рядом, немцы сделали еврейское гетто.

- Сколько человек помещалось в камере?

- Около 30 человек. Один был поляк, а остальные – советские военнопленные. Чехи сидели отдельно. Им, в отличие от нас, разрешались передачи из Красного Креста и от родных. Утром люди стояли в очереди за эрзац-кофе, а я приловчился заскакивать в камеру к чехам, перехватывал что-то из еды. Немного освоил язык, тогда они стали спрашивать: «Кто твой отец?». Наших званий – комдив, комкор – они не знали. Вот я и сказал: «Майор», после этого меня так и прозвали, я даже выцарапал это слово возле своей койки.

- Что Вас заставляли делать в Терезине?

- Делали насыпь на железной дороге, укладывали шпалы. Однажды во время работы подъехал «воронок», забрал пятерых заключенных и увез. Когда мы вернулись в лагерь, нам рассказали, что их поставили к стенке и стреляли им в животы, чтобы дольше мучились. А одного профессора, еврея, заставили собирать этот песок с кровью и есть. Все пятеро были советскими офицерами, связными партизанских отрядов, но их выдала одна чешка. Еще в Терезине любили проводить медицинские эксперименты.

- Кого отбирали для экспериментов?

- В основном молодых, евреев чаще других. Помню, однажды пришлось строить «каменный мешок», колодец, в котором человек мог только стоять. Туда бросали людей на медленную, мучительную смерть. Но мы, советские, все равно не опускали голову, были оптимистами. Помню, как мы отпраздновали в камере 1 мая 1944 года. Поздравляли друг друга, пели советские песни. Ели пайку хлеба, припасенную с вечера.

- Как Вы покинули этот лагерь?

- На вокзале нас вместе с евреями посадили на поезд. Мы были в форме чешских солдат с надписью на спине «военнопленный». Поэтому теплилась надежда, что нас везут обменивать на немецких военнопленных. Но привезли в Аушвиц-Биркенау. Нас собрал человек в форме заключенного с надписью «капо» (бригадир) и повел в лагерь. А евреям скомандовали: «Марш в баню». Пока мы шагали три километра до лагеря, я спросил у этого «капо», поляка:

– А нас что, не поведут в баню?

– Подожди, пойдешь еще. Вон через «баню» в ту трубу и выйдешь.

Он показал на трубу крематория. А я тогда не понял, что это значит.

- В Терезине не было газовых камер?

- Не было. А в Аушвице-1 я видел эти газовые камеры, в которых людей мучительно удушали в течение получаса и больше. Выживших (чаще маленьких детей) тут же добивали. Когда крематории не справлялись с нагрузкой, мы копали ров, в который бросали людей вперемешку с дровами и поджигали. В Аушвице эксперименты над людьми проводил Йозеф Менгеле, я тоже попал в число подопытных. (Йозеф Менгеле – немецкий врач, ставивший эксперименты на узниках, за время своей работы отправил более 40 000 человек в газовые камеры. – Прим. авт.). Он вырывал у меня зубы и пытался приживить их другому человеку. Особенно в этих экспериментах не везло близнецам, над ними ставили больше всего опытов.

- А что за работа была в лагере Аушвиц-1?

- Я возил воду в Аушвиц-2 – женский лагерь. Наш хозяйственный 17-й блок возил туда воду. Когда первый раз приехал, спросил: «Харьковские есть?» Одна девушка откликнулась: «Есть». Я тогда дал ей почти целую буханку хлеба. После войны, в 1979 году на встрече узников лагерей, я встретил ее, Нину Гуданову, в Харькове.

Однажды евреи из нашего лагеря дали мне простыню, я бросил ее на дно бочки и передал женщинам. Они дрались за этот кусок ткани, ведь у них, бедных, не было ни клочка одежды, кроме полосатой шапочки и халата.

- Что больше всего врезалось в память из ужасов лагеря?

- У меня там был друг - полковник Федор Громов. Он был болен цингой, у него кровь шла из десен. Нужна была хоть какая-то зелень, но на территории лагеря люди уже съели все до травинки. И вот я как-то пополз за пучком травы для полковника в «запретную зону» под колючей проволокой и услышал выкрик с вышки: «А ну, відійди звідси, бо стрельну!». Так я, украинец, познакомился с дивизией СС «Галичина», охранявшей лагерь.

- Сколько Вы пробыли в этом месте?

Пять месяцев, с мая по август 1944 года. После этого отправили в концлагерь Маутхаузен. Нас набили битком в эшелоны так, что было не продохнуть – те, кто умер в дороге, продолжали стоять со всеми. Были и случаи каннибализма, ведь за трое суток, пока шел эшелон, нам не давали ни еды, ни воды. Мне повезло – я стоял возле маленького окошка и мог просовывать руки и собирать росу с внешней стороны вагона. Едва живыми мы прибыли в Маутхаузен - лагерь третьей категории, считавшийся самым худшим по условиям труда. Там тоже ставили опыты на людях.

- Там было много наших военнопленных?

- Я сразу встретил земляка – военврача 2-го ранга А.М. Иосилевича. Когда нас, изможденных, выпустили из вагонов, услышал голос:

– Харьковские есть?

– Есть, я харьковский!

– А ты откуда?

– Я с Руднева, с Почтового переулка.

– А я с Клочковской! Подожди, сейчас что-нибудь принесу.

И принес – буханку хлеба да миску густой-прегустой баланды, которые мы тут же с Толей Мурзаем съели. Военврач забрал меня к себе в «ревир» – лагерную санчасть. Я стал санитаром, при этом исполнял роль связного между блоками для подпольной организации лагеря. Кстати, Иосилевич спас Юзефа Циранкевича (будущий премьер-министр Польши в 1947-1952 и 1954-1970 годах. – Прим. авт.) – дал ему номер умершего в «ревире» заключенного. За это Иосилевич был награжден польским орденом уже после войны.

- Приходилось попадать на тяжелые работы?

- Два дня пришлось проработать в каменоломнях, труд такой, что на третий день я мог бы оттуда и не выйти. Снова меня спас Иосилевич – устроил этап в филиал лагеря, «Линц-3». Оттуда нас погнали на металлургический завод «Герман Геринг». Но формы для литья после нас оказались бракованными – по заданию подпольщиков. После этого я записался в «бомбокоманду», которая откапывала неразорвавшиеся снаряды. При возвращении в лагерь нас не обыскивали, поэтому я мог пронести то, что нашел на «воле» - убитых кошек, собак, иногда даже какие-то продукты.

- Эти находки помогали как-то продержаться?

- Да, я также подкармливал своего друга (еще по Аушвицу) Федора Громова. Его застрелили незадолго до освобождения. Перед смертью он передал мне медаль «20 лет Советской Армии» и значок «За ликвидацию безграмотности», которые берег до конца. Медаль я сдал, а значок впоследствии передал в наш исторический музей с описанием его истории.

- Как обращались с Вами надзиратели?

- У нас в блоке была многонациональная команда. Когда бригадиром стал немец Кейзе, он отобрал в бригаду 100 человек – только советских, причем до его гибели в апреле 1945 года все оставались живы. Он был знаменитым уголовником, ограбившим банк в Берлине, поэтому блоковые и «капо» его боялись. К нам относился хорошо, даже приносил из казарм СС остатки ужина.

- Находясь в лагере, Вы были в курсе происходящего на фронте?

- Да. Во-первых, в лагеря постоянно попадали новые люди – военнопленные и гражданские, особенно те, кто расклеивал листовки. Во-вторых, у нас была подпольная организация – «пятерки» и «семерки», мы опрашивали новичков и распространяли информацию. Весной 1945-го мы знали, что гитлеровцы собираются уничтожить нас, и готовили восстание.

- Как Вы освободились из лагеря?

- 5 мая 1945 года нас построили и погнали в сторону каменоломен. Мы тогда не знали, что фашисты уже взорвали узников лагеря Линц-1 прямо в штольнях и собираются так же уничтожить нас, чтобы скрыть следы преступлений. Но мы уже были готовы к восстанию. Староста лагеря, немецкий коммунист Вилли, сказал, что мы должны отойти подальше от пулеметных вышек. Когда мы переходили по мосту через Дунай, пролетели два самолета с красными звездами, один покачал нам крыльями. На людей это подействовало, раздались крики: «В бой! За Родину!». Со мной рядом шел француз. Вдвоем мы убили эсэсовского офицера и захватили оружие. Когда с охраной было покончено, никто не разбежался, нет! Вся колонна бросилась назад к лагерю, а пулеметчики при виде нас, вооруженных, прыгали с вышек и бежали. Мы выпустили больных и раненых из бараков.

- Куда направились после освобождения?

- Американская разведка, которая в тот же день подошла к Линцу, предлагала нам остаться в лагере и ждать охрану. Но мы не могли здесь больше оставаться и направились на восток, навстречу Красной Армии. Раздобыли где-то красную тряпку, сделали знамя. Недалеко от Вены мы уничтожили немецкую артиллерийскую батарею, а на следующий день, 6 мая, встретили нашу танковую разведку.

- Вас как-то проверяли потом, ведь Вы были в концлагере?

- Буквально два или три раза вызвали в СМЕРШ (сокращение от «Смерть шпионам!» — общее название советской контрразведки. – Прим. авт.), расспросили. Из узников концлагерей проверку прошли все. Да и в армии были офицеры, побывавшие в плену.

- В каких частях потом служили?

- Я попал в 1-ю артиллерийскую дивизию резерва Главного командования. Потом - школа младших командиров, и я продолжил службу младшим сержантом в 494-м артиллерийском дивизионе, затем в 273-м гвардейском гаубичном артиллерийском полку 2-й танковой армии. Был вычислителем, демобилизовался начальником вычислительного центра. В армии дослужился до звания старшины. Командир дивизии рекомендовал меня в школу младшего офицерского состава, но я боялся, что мне откажут из-за отца. Для меня это было бы самой большой обидой.

- Уже после войны видели ли Вы в немцах врагов?

- Даже среди эсэсовцев были люди. Однажды в Маутхаузене офицер подозвал меня к себе и приказал убирать возле себя мусор. Пока я это делал, он бросил мне под ноги три недокуренных сигареты. Каждая из них приравнивалась к пайке хлеба. Можно ли простить немцам то, что я рассказываю? Тем немцам, про которых идет речь – никогда. А современные люди совсем по-другому относятся к фашизму, поэтому нам надо укреплять дружбу между народами.

- Несмотря на тяжелые испытания, Вы остались убежденным интернационалистом?

- Да, я убежденный интернационалист, материалист и коммунист. Поэтому в лагере я страдал физически, но не морально. Ведь я был врагом фашизма – не хотел ни служить, ни работать на них, поэтому и попал туда. Нам в Аушвице один эсэсовец сказал: «Ад Данте покажется раем по сравнению с Освенцимом». Вот я и побывал в аду на земле. Хотя вся моя семья была православной, я закоренелый атеист и противник религии. Ладно, меня можно было считать грешником в 17 лет, но чем провинились малые дети, которых я живыми вытаскивал из газовых печей, а солдаты СС хватали их за ноги - и головой об землю? Не могу смириться с тем, что высшее существо могло бы допустить такое. Хотя я и завидую тем, кто верит в Бога и надеется увидеть близких после смерти. Я же знаю, что уже никого не увижу, поэтому люблю жизнь и живу, пока живу. Пока живой, буду бороться против любого насилия над человеком, особенно против национализма.

По материалам http://www.oplot.info