Враг наш — язык наш
Почему национальный мессенджер назвали MAX? Наверное, потому, что к его созданию причастен министр цифрового развития Максут Шадаев. Уверен, что близкие министра так его и зовут — Макс. Но почему тогда латиницей? Ведь пользоваться MAX предлагают гражданам России и Белоруссии, где принята кириллица. И так везде — сплошные «кейсы на треках». Во всех сферах нашей жизни процветает тарабарский язык. Как-то это не красит «государство-цивилизацию».
Меня, конечно, раздражает молодёжная манера разговаривать — все эти вайбы, кринжи и краши, топчики. Но я вспоминаю свою молодость. Мы были не лучше, используя почему-то словечки из словаря хиппи: носили не ботинки, а шузы, отращивали не волосы, а хаер, собирались не в чьей-то квартире, а на флэту, посещали не концерт, а сейшн. Помните Майка (не Михаила) Науменко: «Сегодня сейшн в „Ленсовета‟ — там будет то, там будет это»? И чтобы не погружаться в сентиментальные воспоминания, не буду разъяснять, что значило «дать найт с гёрлой». Постарели — и если не забыли, то перестали пользоваться этими словечками. Вот и нынешняя молодёжь со временем откажется от вайба с кринжом. Она бы отказалась от этой манеры разговаривать и раньше, если бы старшие товарищи, желая подыграть ей, чтобы казаться модными и продвинутыми, не превращали мероприятия для молодёжи в обязательные квесты по обнаружению вайба.
Гораздо больше, чем молодёжный, извините, сленг, раздражают нынешние деловые разговоры. Почему надо «прокачивать скилы», а не отрабатывать навыки? Почему на «переговорном треке» появляются «новые кейсы»? Почему не новые повороты на переговорах? На месседж (не на послание или сообщение) мы получаем не отклики, а фидбеки. Когда команда отыгрывается, она, на языке спортивных репортёров, совершает камбэк (comeback), вратари не спасают команду, а делают сейвы. И так далее и тому подобное: коворкинги, краудфандинги, франчайзинги, стартапы. Те, кто использует слово «стартапер», видели, как оно выглядит в печати? Так и хочется написать через ё. А люди гордятся, когда их называют стартаперами. И большинство тех, кто говорит на таком попугайском языке, английского языка толком не знают. Нахватались модных словечек — и думают, что они модные и современные.
Если послушать речь нынешнего «продвинутого» молодого человека, то создастся впечатление, что он приехал из гетто на Брайтон-бич. Кстати, так говорят герои Эдуарда Лимонова в его произведениях о жизни в США. Это у него сплошные ливинг-румы, а не гостиные, тишотки, а не майки, зипперы, а не молнии. Может, он так хотел показать речь тех, кто уже перестал быть русским, но ещё не стал американцем? Американский вариант английского в них ещё не вошёл, а русский язык из них ещё полностью не вышел.
А несколько лет назад в Петербурге прошло мероприятие под названием «Форум стратегов: стейкхолдеры будущего». В нём участвовали губернаторы и другие высокопоставленные чиновники. Стейкхолдер — американское слово и понятие. Чёткого смыслового перевода на русский язык оно не имеет. Выгодополучатель? Форум проходил с подачи весьма влиятельного человека из либеральной части «элиты». Тогда он занимал важный государственный пост. Видимо, он (или люди из его окружения) полагают, что это мощно — быть стейкхолдером, да ещё будущего. На самом же деле это жесточайшая провинциальность, неуверенность в себе, самоунижение.
Я не сторонник экспериментов в духе Александра Семёновича Шишкова, адмирала, филолога и русского консерватора, предлагавшего переименовать фортепиано в «тихогром» (forte — громко; piano — тихо). Это перебор. В русском языке много галлицизмов (галлицизмы — это не слова из речи украинцев-западенцев, жителей Галиции, а французские слова, которые проникли в другие языки, в том числе в русский). И большей частью они уместны. Те, что были совсем чужеродны, выпали из нашей речи. Так, когда мы хотим указать на то, что кто-то кого-то чем-то неприятно удивил, мы не используем больше глагол «фраппировать» (от frapper — поражать).
Некоторые слова, наверное, на русские не заменить. Например, вокзал. Оно происходит от английского Воксхолла — увеселительного заведения в Лондоне. Но в русский язык это слово, вокзал, попало по иронии судьбы. На железнодорожной станции в Павловске в XIX веке располагалось модное светское увеселительное заведение, где, в том числе пели. И его прозвали его вокзалом — вокс (голос) плюс зал. Так и пошло. Правда, мне очень нравится хорватское обозначение вокзала — колодвор. Они, хорваты, столько были в составе Австро-Венгрии, что могли бы принять какой-нибудь немецкий банхоф для этого. Но нет. Колодвор!
В последние десятилетия в связи появлением новых технологий прочно и естественно вошли новые слова. Например, ноутбук. Не называть же его записной книжкой (если использовать буквальный перевод). Будет непонятно. Но зачем засорять свой язык чужими словами, которые и выговорить-то порой трудно, да ещё словами из языка главного геополитического противники? Рабы, слуги, пытаются говорить на языке хозяина — так это воспринимается. Мы играем английскими, а правильнее — американскими словами, как африканские и индейские вожди играли стеклянными бусами, полученными за живой товар.
Все мы шокированы насилием над русским языком на Украине. Свидомые кретины изымают из библиотек русские книги, сдают их на переработку, чтобы на вырученные гроши приобрести «сброю», а то и просто сжигают. На территории, подконтрольной киевским властям, пытаются вытравить всё, что отсылает к русской или советской истории и культуре. Но сами-то мы зачем свой родной язык травим?
И ладно бы, если бы на тарабарском языке говорили исключительно те, кто всячески стремится отделить себя от «ватников». Нет, власть тоже идёт по этой скользкой дороге. Так, повсеместно, даже в судах, используется слово «фейк» вместо привычного слова «фальшивка». Да, фальшивка — это заимствование из латыни, но давнее, укоренившееся. Несколько лет назад в Петербурге прошёл фестиваль патриотического кино — Russian Elementary Cinema. Я понимаю, что организаторы хотели обыграть наименование кнопки REC — запись. Было бы остроумно, если бы дело касалось молодёжного или любительского кино. Но для патриотического фестиваля можно было бы придумать что-то другое.
Язык — это матрица мышления. И каждое время создаёт свой словарь.
«Язык имеет свои „фильтры‟, пропуская через которые общественные процессы и события, он своеобразно их преломляет и закрепляет в своих знаках и их отношениях», — объяснял известный советский лингвист Виктор Александрович Гречко.
Русская революция породила слова-аббревиатуры (итальянское слово): Главковерх, наркомвоенмор, реввоенсовет, комсомол... Люди торопились жить. Рвались в будущее. И они экономили время. Зачем проговаривать три слова, если можно использовать одно? Россия покоряла небо. Поэт-футурист Велимир Хлебников, который за два дня до Октябрьской революции «низложил» буржуазное Временное правительство от имени «председателей Земного шара», в разгар Первой мировой использовал слово «лётчик» в стихотворении «Тризна». Не пилот, не авиатор, а лётчик: «Полк стоит, глаза потупив / Тень от лётчиков в пыли». 8 февраля 1929 года в русском языке появляется ещё одно новое слово — вертолёт. Так авиаконструктор Николай Ильич Камов назвал своё изобретение — первый советский винтокрылый летательный аппарат Каскр-1 «Красный инженер».
Рыночные реформы привнесли в русский язык слова из языка, которым пользуется самая успешная бизнес-нация — американцы. Мы даже не продались на этом лингвистическом рынке. Мы отдались бесплатно. А когда этого рыночного ужа по нынешней моде скрещивают с ежом патриотизма, получается адская смесь: краудфандинг на патриотический проект.
Завоеватели запрещают говорить людям на родном языке. В годы правления Франко, которым восхищаются русские «правачки», в Каталонии нельзя было в публичном пространстве говорить на местном языке — на каталонском, в Стране басков — на баскском. Примеров множество. И язык под давлением, наоборот, превращается в святыню завоёванной нации — в оружие сопротивления. Жители захваченных, покорённых стран отказываются говорить на языке завоевателя. И в итоге они побеждают. Когда нация поднимается, она возрождает свой язык, а не загаживает его.
А мы сами разоружаемся, полагая, что использование американизмов делает нас модными, прогрессивными, продвинутыми. Мы проиграем, если будем и дальше искать в будущем стейкхолдеров. Только в своей руке мы держим не кусок чужого мяса, а своей собственный нос — и сами себя за него водим.
